Журналист - Андрей Константинов

Ратникова поднесла руку ко рту, и лицо ее исказилось, как от сильной боли.

— Андрюша, не надо так…

— А как надо? — Обнорский стер с лица отупело-солдафонское выражение. — Как, Лена?

Ратникова подошла к нему вплотную и вдруг обняла, притянула к себе и плача начала покрывать его лицо поцелуями:

— Ты просто устал, тебе много пришлось пережить, иди ко мне, я помогу тебе…

Обнорский чуть было не поплыл, почувствовав запах ее волос, но, словно опомнившись, резко оттолкнул женщину от себя.

— Прости, дорогая… Но я как-то не очень люблю групповой секс. Тебе каждый раз, прежде чем ты со мной в постель ложилась, приходилось брать на это санкцию у «старших товарищей»? Или они тебе абонемент на время всей операции выписали?

Лена растерянно смотрела на него, словно не веря своим глазам.

— А ты, Андрей, можешь быть очень жестоким… В чем я перед тобой виновата? В том, что выполняла свою работу? Постель к ней не относилась, просто я думала, что ты действительно станешь для меня близким.

— Перестань. — Обнорский устало сел на диван. — Ты хочешь поговорить? Давай поговорим. Только разреши мне сначала пару вопросов задать. Одна просьба: не можешь ответить правду — не отвечай лучше ничего…

Лена села в кресло у журнального столика и вздохнула.

— Спрашивай.

— Тогда, в Адене, ты уже работала в этой вашей таинственной конторе?

— Не совсем, — покачала головой Ратникова. — Я тогда еще только училась и стажировалась в… в другой организации.

— Так что же? — вскинул брови Обнорский. — Значит, твои полеты — это что, практика такая была?

— Что-то вроде этого, — улыбнулась Лена. Впрочем, улыбка была совсем невеселой. — Пойми, когда тогда, в Адене, ты и твой друг спасли нас, я потом… Я не могла не рассказать, как все было на самом деле… Просто не могла. А тебя я сразу узнала, когда лицо увидела…

— Понятно, — кивнул Обнорский. — А потом однажды все это вспомнили, когда понадобилось, и тебя решили запустить в игру… Так?

— Спать мне с тобой никто не приказывал — я сама этого захотела. Был бы на твоем месте другой человек — ничего бы не было…

Андрей покивал, разглядывая свои ладони, и снова поднял голову.

— А ведь я тебе так верил, Лена… Даже самому сейчас смешно.

Она вскочила и снова попыталась обнять Обнорского.

— Не надо, не говори так, Андрей… Я просто не могла, не имела права… Эта разработка началась много лет назад, и мне просто никто не позволил бы развалить ее… Я ведь не просто механически согласилась в ней участвовать — это был шанс увидеть тебя… Я действительно помнила о тебе все эти годы… А теперь… теперь все может быть совсем по-другому. Ты очень «директору» понравился, и мы можем работать вместе.

— Государственные интересы защищать?

— Да, государственные. А что в этом постыдного или смешного? В каждом государстве должны быть люди, способные его защитить и сохранить… А у тебя есть все данные для такой работы… Конечно, сначала придется еще многому научиться, но ты справишься… Тем более за тебя сам «директор» будет ходатайствовать…

— Какая честь! — насмешливо хмыкнул Обнорский, но Лена насмешку не приняла.

— Это действительно большая честь, Андрей… И потом — тебе ведь нравилось то, чем ты занимался, когда вел свое расследование… Методы разные изобретал… А я у тебя самая плохая получаюсь, хуже даже этой Маринки Рыжовой, с которой ты… Что, не так?

— Не так, — ответил Обнорский, высвобождаясь из ее рук и вставая с дивана. — Не так, Лена. Не нравилось мне то, чем пришлось заниматься. Хотя я и поступал так, как поступал, но через нормальных людей, как это ваша контора делает, не перешагивал. Я хотел правду узнать, чтобы Илью перестали считать самоубийцей… А для вас и я, и Илья, и его полусвихнувшаяся Ирина — просто пешки, мусор по сравнению с «государственными интересами», которых, кстати, никто толком сформулировать не может…

— Перестань, Андрей, — чуть не закричала Ратникова. — Тебе потом будет стыдно за эти слова! Разве не мы помогли тебе с делом Ильи разобраться? Ты хотел правду узнать — ты ее узнал, а теперь тебе просто больно от того, что она тебе слишком тяжело досталась…

Обнорский покачал головой и сморщился.

— Вы не помогали мне, а использовали меня… Как наконечник для бура, как презерватив! И я даже догадываюсь почему. Невыгодно вам было самим светиться — вдруг что-нибудь не так сложилось бы, ведь в этом деле с левыми транспортами очень крутые люди замешаны… Настолько крутые, что вполне могли бы и «директора» вашего на пенсию отправить, и всю контору разогнать, если бы вы прокололись… Поэтому вам нужен был гарантированный успех, вот вы и нашли дурака, выставили его впереди себя — пусть расследует парень, а если сгорит, проколется, вы и тут не при делах: это его личная инициатива была, он в самоубийство своего сумасшедшего друга не поверил, потому что сам был таким же… Так что нечего мне своих слов стыдиться — это вы забавлялись со мной, как со слепой мышкой, а не я с вами… А теперь вы хотите, чтобы я стал таким же, как вы? Чтобы точно так же людьми, как шахматными фигурами, играл?!

— Ты просто сам не понимаешь, что говоришь, Андрей! Ты ничего не знаешь о нашей работе! — Лена сложила руки перед грудью и уже не просто говорила, а словно умоляла Обнорского. А в него вдруг словно новые силы влились, и он продолжал:

— Может, я мало знаю о вашей работе. Зато я хорошо понял кое-что другое. Самое страшное — это изменить себе. Однажды, больше пяти лет назад, полковник, который тоже много говорил о «государственных интересах», сумел поставить меня на колени — я понял это только после смерти Ильи, потому что она заставила меня с колен встать. Илья ведь собой не только ради Ирины пожертвовал — он и меня спас, проснуться заставил… Не нужны мне рекомендации вашего «директора», и работать с вами я не буду. С Кукой договаривайтесь — он согласится. А я теперь человек вольный. Вы самого главного понять не сумели — я ведь за каштанами в огонь сам полез, что бы вы там ни моделировали… Я волю почувствовал, Лена, я понял, что самое большое счастье — это самому выбирать дорогу. И я ее выбрал — она в стороне от вашей.

— Ты делаешь очень большую ошибку, Андрюша, — совсем тихо сказала Лена. — Ее потом очень трудно будет исправить. Почти невозможно.

— Нет, Лена. Я очень много ошибок в жизни делал, но сейчас поступаю правильно. Тебе просто не понять этого, потому что у нас правды разные.

— Андрей… — Лена встала с дивана и заговорила почти спокойно. Только еле заметное подрагивание ее голоса выдавало крайнюю степень напряжения. — Если ты не изменишь свою позицию… последствия могут быть очень печальными. Непоправимыми. И никто уже не сможет тебе помочь.

Обнорский с удивлением посмотрел на Ратникову, будто увидел вдруг перед собой абсолютно незнакомую женщину:

— Пугаешь? Ты — меня?… Зря, Лена. Человек, который однажды нашел в себе силы встать с колен, никогда больше не опустится на них, пока жив. Не надо меня пугать. Я и так все понял: либо с вами в одной упряжке, либо я — лишний свидетель. А вам неконтролируемые свидетели не нужны. Но меня и так слишком долго контролировали… Я, наверное, не очень правильно жил, Лена, не с теми спал, с кем хотел, не там работал, где мог бы… С людьми, наверное, не. так поступал, как надо… Даже другу своему, который мне жизнь спас, помочь ничем не смог, рядом вовремя не оказался… Правду о его смерти узнал — да доказательств не уберег… Я словно не своей жизнью жил, Лена… Пойти мне с вами — это все равно что Илье на могилу плюнуть. Не сделаю я этого. Жизнь прожить по-человечески не получилось — так хоть помру с чистой совестью.

— Как знаешь, — сказала Ратникова. — Я тебя предупреждала как могла.

Она вдруг осеклась, будто поняв, что сказала что-то непоправимо страшное, качнулась было к Андрею, но натолкнулась на его взгляд и остановилась, уронив руки. Обнорский молча смотрел на женщину, которую когда-то спас, которой еще совсем недавно чуть было не объяснился в любви и которая только что пыталась вербовать его в свою контору, угрожая в случае отказа «непоправимыми последствиями». И не дай бог никому, даже не самым хорошим людям, хоть в малой мере испытать то, что чувствовал Андрей, глядя на Лену Ратникову…

Обнорский медленно подошел к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся — в глазах Ратниковой стояли слезы, которые она как-то умудрялась сдерживать.

— Жаль мне тебя, Лена, — сказал Андрей спокойным тоном смертельно уставшего человека. — Сука ты дешевая.

Открыв дверь, он вышел из домика и уже не услышал рыданий оставшейся в комнате женщины.

Выйдя из ворот виллы, он столкнулся с прогуливавшимся по улице «комбайнером», который, увидев лицо Андрея, даже не попытался снова изобразить из себя доброго весельчака. Обнорский вздохнул и спросил его: