Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

Уже в Арлесгейме узнали, что — пушки: не гром; дымка, даль закрывавшая, — дым; громче грохотали пушки.

И на другой день в газетах тревожное: "Битва под Базелем".

Первое впечатление войны: еще крепче схватиться за общее дело; все мы, — кто бы ни были — русские, немцы, австрийцы, Французы, поляки: мы — братья в несчастьи; мы — жертвы "политик" преступных; "политика" наша: схватиться за общее дело, остаться при стройке; мобилизованный Штраус (баварец), который шел в армию ухаживать за пленными ранеными, все записывал слова русские, чтобы быть полезным увечным, могущим попасть к нему. Нас связали: "любовь, солидарность, ответственность". Еще теснее связались в дни паники мы; в ожиданьи исхода, толпой, вместе с доктором — было библейское что — то; но вот паника улеглась; погнали швейцарцев всех видов оружия: когда границу минировали, улеглось это чувство опасности; здание продолжали обстукивать под грохот пушек, с сознаньем, что пушки его могут разрушить; явились иные заботы: толпою бродили солдаты (порою и пьяные); случаи были: врывались они сквозь ограду постройки: шутили, курили средь гор просто щепок; опасность была велика; холм объят был пламенем (пять деревянных бараков, контора и здание и горы щепок); мужчины — работинки организовали охрану: и ночью, и днем; были вахты, особенно по воскресеньям, когда с высей Гемпена[344] прямо валили на нас толпы артиллеристов, рояся перед Гетеанумом: "Что?" — "Идем: смотреть!" и т. д. Очень помню одно воскресенье; мы были в кантине; пришел туда доктор; вокруг него уже зароились с газетами; и обсуждали свое положенье; надевши пенснэ, слушал он. Я не помню, что нужно мне было на стройке, куда я пошел; меж кантиною и Гетеанумом вверх уходила дорога; а к ней выводила тропинка с пространства холма, мимо легких бараков, столярен, к калитке; дорога шла к Гемпену. Вижу я, что у калитки толпа (человек 30–40) солдат, явно требующих пропуска к зданию; "вахтеры" наши (фон Гейдебрандт и еще кто — то) спорили: "Дескать — не велено!" Новые кучи солдат подходили, уже раздражаясь и требуя впуска; я сообразил: инцидент; все равно: они силой ворвутся; и искры семидесяти сигарет подожгут Гетеанум, или — отношения испортятся: жди тогда бед! Наши "вахтеры" — народ не гибкий: не так надо встретить солдат; и я — вмешиваюсь: отстранив "вахтеров", обращаюсь к солдатам: "Друзья, — вы войдите; сейчас вам — покажут: но вы подождите момент!" Вижу взгляд "вахтеров", на меня раздраженных; и вижу, что с Гемпена — новые кучи солдат; и бегу во весь дух: по дороге — к кантине, крича еще издали: "Доктор, херр доктор!" И доктор, поняв, что случилось что — то, из кучки его окружающей, быстрою, легкою походкой почти что бежит мне навстречу: "В чем дело?" — "Ну, — думаю, — выгорело!" Впопыхах, на ходу, объясняю ему инцидент, почти требую впуска солдат (тут забота о здании, — и не до доктора даже); он сразу все понял; летим с ним наверх; и уже он среди солдат, — улыбающийся, добродушный и легкий; он им объясняет, что сам поведет их; мы вваливаемся за забор; папиросы все тушатся. Доктор ведет за собою, солдат.

Он водил с полчаса их; и после повел на леса: им показывать формы: он им объяснил, как работали мы: "Я вот вам покажу: принесите стамезку!" Уже — полетели; уже появились — стамезка в руке; и молоток — в другой: вот он показывает, работая сам; у солдат же блистают глаза.

Возвращаемся дружной гурьбой: доктор, вахтеры, я и до сотни солдат; лица — добрые, радостные; просто даже не знают, чем выразить доктору радость за все то вниманье, с которым он встретил их и проводил.

С той поры меж войсками и нами — прекраснейшие отношения, которые были на волоске, коли бы не встреча, оказанная самим доктором; установились дни и часы для осмотра; и в эти часы приходили, кто хотел; мы водили и мы объясняли (и мне приходилось водить).

С наступлением войны — новый цикл забот доктора; как регулировать взрывы страстей национального чувства; на третьей неделе войны уже первый порыв солидарности явно подточен был; весь сентябрь, весь октябрь бушевали военные страсти: в кантине, за столиками; англичане замкнулися в группу; и русские — тоже; а немцы порою бестактно доказывали, что война спровоцирована: политикой Англии; русские же тыкали прямо в глаза: нарушение нейтралитета есть варварство; ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ обсуждения теперь осложнялись (осложняясь] уже ИНЦИДЕНТАМИ, опрокинули весь дорнахский быт; выход из А. О. Шюрэ, злые СПЛЕТНИ, летающие через границу из Франции, толки французских швейцарцев, двусмыслие иных поляков — ухудшали до — нельзя этот быт; все глаза ели доктора: с тайной надеждой, что он наконец скажет: "Права Германия!" или: "Германия вызвала катастрофу". Он же громил не страны, а ложь публицистов, советуя не верить сенсациям и утверждать гуманизм настоящей культуры.

Не одобряя политики империализма германского, знал он отчетливо, что авантюра войны — спровоцирована: деятельностью "Антанты"[345]; и это высказывал в жестах лишь; достаточно: обвиняли доктора (из — за угла) в шовинизме; шептали про доктора… иные поляки; "тетки" ж немецкие совершенно бестактно кричали: "Он — немец!"

Все ждали жеста: на чистоту!

Таким жестом считаю пять лекций его о культуре, прочитанных в нашей — столярне уже в ноябре[346].

В них с горячностью были поставлены образы итальянской, французской, английской, немецкой культуры: прошли — Кампанелла, семнадцатое столетие во Франции; встал и немецкий "француз" (в освещении доктора) Лейбниц; Шекспир[347], Ньютон, Шиллер и Гете показаны были; встал образ России, протянутой к будущему, к стране духа[348]; все были в восторге: французы, австрийцы, и немцы, и русские; доктору удалось умирить национальные страсти, поднявши проблему единой культуры, великой культуры; и все повернулись друг к другу в лучах его слов; атмосфера тяжелая пресуществилась; иные горячки открылись; но с национальной горячкой — покончено было: и представители воюющих наций мирились теперь.

Обиделись только швейцарцы: о немцах, о русских, об англичанах сказал он; а, — как же с Швейцарией? Доктор ответил публично, что в лекции о Германе Гримме показан "прекрасный швейцарец"![349]

Но принеся жертвы глупости, он сетовал громко: в такой атмосфере почти невозможно работать ему.

Пятнадцатый год — море забот, выступившее из осевшего быта военного; он сказывался и в Швейцарии; и он осложнялся специфичностью нашего положения. Обнаружилось и конкретное непонимание художественных заданий, обострившее отношения партийностью художников — академистов, импрессионистов и футуристов; задания доктора взывали к трактовке разных школ; так: стекольщики распались в две партии: одна полагала: в "детских" набросках к стеклу, данных доктором, — наличие оригинального стиля; темы — символы ПУТИ ПОСВЯЩЕНИЯ — независимо от эстетики их, вызывали мысль: автор рисунков — духовный водитель; стало быть: духовный реализм подачи деталей рисунков должно взять на учет; так полагал Тадеуш Рихтер (поляк), кому еще с основания Гетеанума доктор отдал резьбу по стеклу и который до осени 15 года стоял во главе мастерской; так полагали работающие у него: А. А.Т., Ледебур (голландец), берлинка художница фрейлен фон-Орт, вышедшая замуж за русского "Л", сам "Л", единственный по работоспособности и по таланту трактовки; но Рихтера мобилизовали; исчез он из Дорнаха; стекольная мастерская попала к "С", выписанному Рихтером из Польши и мнившему о себе невесть что; он решил: эскизы Штейнера НАИВНЫ, беспомощны; он их заменил внешне эффектным, но пустым модернизмом а-ля Выспянский[350]; убежденье ж работников по стеклу: мысль доктора следует сохранить; "С" же заставил работать по — своему; группа его полагала: ряд ценных стекол испорчен: кричал с них дешевый модернизм, а не мысль доктора; молодежь спасала, как могла, СТИЛЬ эскизов; в мастерской были сцены; хотелось порой и мне скрежетать зубами от злобы на пошлую тупость варшавского "гения".