Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

«Потеря вашего благодетеля и моего дяди для вас незаменима; вы так, по крайней мере, думаете. Для меня она точно незаменима, потому что он был для меня отцом, но для вас он был только правителем. Правитель умер, перед вами стоит его преемник».

Джамат, озадаченный, молчал.

«Из уважения к памяти дяди, – продолжал Эдигей, – из чувства долга к моему народу я сделаю все, что от меня зависит, чтобы внушить к себе ваше доверие. Мой дядя был предан русским, – я буду вдвойне им предан. Мой дядя указывал русским дороги днем, – я буду указывать их в самые темные ночи. Мой дядя знал, где собираются скопища для нападений, – я знаю тропинки, по которым они пробираются…»

«Твой дядя, – остановили его старики, – знал шариат, как ни один мулла, ни один эфенди, и у него мы находили себе защиту в наших делах, а ты еще молод. Поживи, князь, и ты увидишь, как трудно тебе будет заменить твоего дядю».

«Мой дядя не стариком родился, – отвечал Эдигей, – и вы не можете знать, чем буду я, когда доживу до его лет».

На этот аргумент отвечать было нечего – и последнее слово осталось за князем.

В Мангитовском улусе все пошло по-прежнему. Той же преданностью к русским отличались его жители, с той же бдительностью охраняли они свое владение и с той же готовностью вступали в ряды наших отрядов, когда того требовала общая безопасность. Можно было подумать, что над улусом носилась славная тень Измаила Алиева.

XXX. НА ЭЛЬБРУСЕ И АРАРАТЕ

Верстах в трехстах к юго-востоку от Ставрополя на горизонте виднеется беловатая полоса, точно вереница облаков отдыхает на ясной, голубой лазури. Но облака по нескольку раз в минуту меняют свои очертания, а беловатая полоса, протянувшаяся вдоль горизонта, никогда не меняется. Как видели ее назад тому десятки тысяч лет, так видят ее и теперь, с тем же нежно-розовым отливом на утренней заре, с тем же слабым отблеском далекого зарева по вечерам, когда солнце уходит за горизонт и прощальные лучи его озаряют окрестность. В туманную погоду и в знойные часы летнего полдня, когда мгла поднимается из раскаленной почвы, она совсем пропадает из вида. Эта белая полоса – снеговая линия Кавказа. В центре ее, несколько выдвинувшись вперед, возвышается увенчанный двуглавой короной колосс, который носит название Эльбрус[177]. Долгое время окрестности его были страной неведомой, куда не проникало русское оружие; и даже пытливый взор ученого, останавливаясь на нем, только издали любовался его белоснежной порфирой. Но время шло, – русские штыки наконец проложили себе путь к его заповедным предгорьям. Это было в 1828 году, во время покорения Эмануэлем Карачая. Эльбрус, считавшийся не более как одной из вершин главного хребта, каким он представляется издали, оказался самостоятельной нагорной областью. Это исполин, не только смело рванувшийся ввысь, в заоблачный мир, но и захвативший своими отрогами целую страну, населенную различными племенами, говорящими на различных языках и наречиях. Покорением этих племен выполнялась одна из важнейших стратегических задач наших за Кубанью; но Эмануэль этим не удовлетворялся. Просвещенный генерал, не будучи ученым по профессии, был одним из выдающихся меценатов своего времени. Он хотел покорить самый Эльбрус, обозреть все его окрестности, побывать на его вершине, исследовать природу его во всех отношениях, словом, сделать его достоянием науки.

Для выполнения задуманного плана у Эмануэля как у высшего административного лица в крае были все вспомогательные средства: войска, проводники, вьючные животные, но не было людей, которые своими исследованиями и открытиями могли бы принести пользу науке, не было ученых и специалистов. Без них же восхождение на Эльбрус было бы подвигом, достойным удивления, но подвигом бесцельным и безрезультатным. В двадцатых годах нынешнего столетия наука в России не пользовалась большой популярностью; она составила достояние немногих избранных лиц, и, подобно науке Средних веков, искавшей себе убежища в монастырях, работала в тиши академии, процветавшей только под эгидой русских венценосцев. Эмануэль снесся с Академией наук, приглашая членов ее принять участие в экспедиции, которую он намерен был предпринять летом к Эльбрусу и его окрестностям для открытия прямых и безопасных путей через этот центральный узел Большого Кавказа. Академия сочувственно откликнулась на его приглашение и с соизволения императора Николая Павловича командировала на Кавказ успевших завоевать себе почетное место в науке четырех своих членов: Эмилио Ленца, совершившего с Коцебу кругосветное путешествие и впоследствии издавшего прекрасное руководство по физике; Адольфа Купфера, также профессора физики и химии; Карла Мейера, директора ботанического сада в Петербурге, и Эдуарда Менетрие, энтомолога, занимавшего должность консерватора в Кунсткамере, которую он обогатил замечательной коллекцией бразильских насекомых. От Министерства финансов, для геологических и минералогических исследований, назначен был горный инженер Вансович, и, кроме того, к экспедиции присоединился еще один иностранец, известный венгерский путешественник де Бесс, посланный наследным принцем Габсбургского дома эрцгерцогом Иосифом в Крым, на Кавказ и в Малую Азию.

Это была вторая русская ученая экспедиция на Кавказ, первую совершили академики Гюльденштедт и Гмелин, посетившие Кавказ в 1769 году. Но восхождение на Эльбрус до Эмануэля никто никогда не предпринимал, да и самая мысль о подобном предприятии никому не могла прийти в голову. Отчеты об ученой экспедиции в 1829 году помещены в мемуарах Санкт-Петербургской академии наук, но они, как и вообще отчеты ученых и специалистов, отличаются сухостью и доступны пониманию немногих. К тому же наблюдения, сделанные во время этой экспедиции, сравнительно с позднейшими исследованиями, уже потеряли цену и самое определение высоты Эльбруса[178] показывает, что ныне руководствоваться данными этой экспедиции без сличения их с новейшими изысканиями невозможно. Зато другие стороны этой академической экскурсии весьма любопытны, особенно о тех местах, о которых сохранились мемуары венгра де Бесса, туриста без всяких претензий на какую-либо ученость. Непогрешимости его путевых заметок и наблюдений несколько вредит довольно странная мания видеть во всех народах, с которыми ему приходилось встречаться на Кавказе, племена, родственные венграм, – остатки великого народа маджар, или мадьяр, владевшего будто бы всем Северным Кавказом, до берегов Дона и Каспия. Всех их он приветствовал как своих единоплеменников. Карачаевцев он уверял даже, что в Венгрии и теперь еще сохранилась фамилия их древнего родоначальника Карачая, представители которой поныне служат в армии австрийского императора. Наивные горцы с немым удивлением внимали речам словоохотливого туриста, но не разделяли его национальной гордости. Довольные своим положением и внутренним устройством, они не желали никаких перемен и начали подозревать в навязываемом им родстве с мадьярами коварный умысел посадить к ним владетелем венгерского Карачая, о котором они не имели никакого понятия. Тревога их, вызванная открытиями иностранного путешественника в области этнографии, была так сильна, что Эмануэль нашел необходимым гласно вывести их из этого заблуждения и запретить де Бессу впредь вести разговоры о таких щекотливых предметах.