Жребий Салема - Стивен Кинг

– Я понимаю.

– Дело в том, что в нынешнем веке трактовка католической церковью концепции зла претерпела радикальное переосмысление. И знаете почему?

– Полагаю, из-за Фрейда.

– Очень хорошо! Католическая церковь вступила в двадцатый век с новой концепцией зла – зла с маленькой буквы. Дьявол уже не представляется рогатым чудищем с хвостом и копытами или змеем, ползущим по саду, хотя это удивительно точный психологический образ. Дьяволом, по евангелию от Фрейда, является бездонная пучина нашего подсознания.

– Да, это совершенно иное представление о зле, несопоставимое по масштабам с хвостатыми чертями или демонами с настолько тонкой внутренней организацией, что один вид священника обращает их в бегство, – заметил Мэтт.

– Верно, масштабы иные. И зло обезличивается, становится не только безжалостным, но и неприкасаемым. Изгнание фрейдистского зла так же невозможно, как не в силах Шейлок вырезать фунт мяса из тела задолжавшего ему Антония, не пролив ни капли крови. Католическая церковь переосмысливает сам подход к понятию зла: это и бомбардировки в Камбодже, и войны в Ирландии и на Ближнем Востоке, и убийства полицейских, и мятежи в гетто, и миллионы других более мелких зол, беспрестанно терзающих Землю. Церковь сбрасывает старую кожу духовного целителя и становится социально активным формированием. Центр тяжести смещается с исповедальни к повседневности. Церковные общины поддерживают движение за гражданские права и обновление городской жизни. Церковь все увереннее приобщается к реалиям окружающего ее мира.

– Где нет никаких ведьм, инкубов и вампиров, – подхватил Мэтт, – но зато есть избиение детей, инцест и насилие над природой.

– Именно так.

– И вам все это не нравится, верно? – медленно спросил Мэтт.

– Верно, – тихо подтвердил Каллахэн. – И мне стыдно. Тем самым Католическая церковь как бы признает, что Бог не умер, но слегка не в себе. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос. Так что вы хотите, чтобы я сделал?

Мэтт объяснил.

Поразмышляв над услышанным, Каллахэн поинтересовался:

– Вы понимаете, что это идет вразрез со всем, о чем я только что говорил?

– Как раз наоборот! Это настоящий момент истины, и вам предоставляется уникальная возможность испытать свою церковь на деле!

Каллахэн глубоко вздохнул.

– Очень хорошо! Я согласен. Но с одним условием.

– Каким?

– Что все, кто собирается участвовать в нашей маленькой экспедиции, сначала наведаются в магазин Стрейкера. И пусть мистер Миерс от нашего имени откровенно изложит ему все наши соображения. А мы посмотрим на его реакцию. Предоставим ему возможность поднять нас на смех.

Мэтт нахмурился.

– Но этим мы себя выдадим и предупредим об опасности.

Каллахэн покачал головой:

– Это не важно, если мы трое – мистер Миерс, доктор Коуди и я – решим довести дело до конца, что бы ни случилось.

– Ладно, – сдался Мэтт. – Я согласен, если Бен и Джимми Коуди тоже не будут против.

– Вот и хорошо, – вздохнул Каллахэн. – Вы не обидитесь, если я не стану скрывать своей надежды, что все это плод вашего воображения? И что Стрейкер поднимет нас на смех, причем заслуженно?

– Ни в коей мере.

– Дай-то Бог! Вы даже не представляете, на что я только что согласился. И это меня пугает.

– Мне тоже страшно, – тихо признался Мэтт.

Возвращаясь обратно в церковь, Каллахэн не только не ощущал никакого страха, но был в приподнятом настроении и чувствовал себя обновленным. Впервые за многие годы он был трезв и не испытывал ни малейшего желания выпить.

Оказавшись дома, он подошел к телефону и набрал номер пансиона Евы Миллер.

– Алло? Миссис Миллер? Могу я поговорить с мистером Миерсом?.. Его нет? Понятно… Нет, ничего передавать не нужно. Я перезвоню завтра.

Он повесил трубку и подошел к окну.

Наверное, Миерс коротает время в каком-нибудь придорожном баре с кружкой пива… А вдруг то, о чем говорил старый учитель, все-таки правда? Если да… если да…

Не в силах оставаться дома, священник вышел на заднее крыльцо, набрал полные легкие колючего октябрьского воздуха и вгляделся в темноту. Может, дело не только во Фрейде. Не исключено, что свою роль – и немалую! – сыграло изобретение электрического света, разогнавшего тени в человеческих умах, причем гораздо эффективнее (и опрятнее), чем вампира убивает кол, всаженный в сердце.

Зло продолжало жить, но теперь уже при холодном свете бесчисленных лампочек в домах и офисах, неоновых фонарей на парковках и рекламах. В кабинетах, залитых бездушным светом, генералы по-прежнему планировали нанесение стратегических воздушных ударов, и не было силы, способной остановить этот лишенный тормозов каток, который стремительно несся под гору. Я выполнял приказ! Да, с этим не поспоришь. Мы все просто солдаты, слепо следующие в пункт назначения, указанный в сопроводительных бумагах. Но откуда исходят приказы? Отведите меня к командиру! Где его ставка? Я выполнял приказ! Меня избрали люди! Но кто уполномочил этих людей избирать?

Над головой что-то промелькнуло, и Каллахэн, очнувшись от размышлений, поднял голову. Что это? Птица? Летучая мышь? Улетела. Ну и ладно.

Он прислушался. Город молчал, только чуть слышно гудели провода.

Ночами, когда ползучие побеги кудзу захватывают поля, ты спишь мертвым сном.

Чьи это слова? Джеймса Дики?[23]

Кругом темно и ни звука. Только у входа в церковь, где никогда не выступал Фред Астер, горит лампа дневного света да на перекрестке Брок-стрит и Джойнтер-авеню мигает желтый сигнал светофора. Нигде не плакал ребенок.

Ночами, когда ползучие побеги кудзу захватывают поля, ты спишь…

От приподнятого настроения не осталось и следа, а сердце вдруг сдавило тисками ужаса. Каллахэну стало страшно не за свою жизнь или честь или что экономка узнает о его пристрастии к бутылке. Такого страха он не испытывал ни разу в жизни, даже в неблагополучном детстве.

Он испугался за свою бессмертную душу.

Часть третья

Покинутый город

Я услышал голос, он звал меня к себе,Приходи же, детка, в моем вечном сне.

И путники видят в том крае туманномСквозь окна, залитые красною мглой,Огромные формы в движении странном,Диктуемом дико звучащей струной.Меж тем как противные быстрой рекою,Сквозь бледную дверь, за которой Беда,Выносятся тени и шумной толпою,Забывши улыбку, хохочут всегда.

Старики поведают, что город сейчас пуст.