Лондон. Прогулки по столице мира - Мортон Генри Воллам

И еще мне интересно, насколько человек, привыкший к жизни в окружении такого количества позолоченной французской мебели, полотен Буше, Ланкре и Фрагонара, не говоря уже о картинах Гейнсборо, Рейнольдса и Ромни, сочтет сносным пребывание в течение нескольких дней в привокзальной гостинице в Манчестере? Конечно, есть шанс, что владелец подобного богатства будет находиться в состоянии абсолютного счастья в почти преступно бедной комнате, блаженно разглядывая закопченный дубовый шкаф и гравюру Маркуса Стоуна. Ведь как ни чудесно располагать необходимыми для коллекционирования всех этих шедевров познаниями и средствами, я уверен, наступает момент, когда от них хочется сбежать.

При упоминании о Коллекции Уолласа в памяти сразу возникают прелести дам, столь откровенно изображенных на картинах Буше. Нигде больше вы не увидите так много картин Буше, и среди них изысканный и изящный портрет покровительницы художника, маркизы де Помпадур. Она стоит в своем саду в Бельвью, ее рука покоится на постаменте скульптурной группы «Любовь и Дружба» Пигаля, которая сейчас находится в Лувре. Комнатная собачка по кличке Инес сидит у ног на мраморной плите. На маркизе платье с низким, по моде того времени, расшитым кружевами лифом, широкая юбка с кринолином. У нее лицо мальчика-пажа. Она смотрит на вас спокойно и высокомерно.

Маркиза де Помпадур была одной из величайших и хладнокровнейших фавориток в истории. Портрет был написан, когда маркизе было тридцать семь, то есть за пять лет до ее смерти. Возможно, портрет льстит ей, в противном случае маркиза его бы не хранила. Этот портрет призван был отметить интересный этап в ее отношениях с Людовиком XV — момент, когда любовь перешла в дружбу.

Кажется, эта любовная связь нашла особое отражение в творчестве Буше. В этой же галерее есть четыре больших, изобилующих телесностью панно «Визит Венеры к Вулкану», написанные на пять лет раньше портрета, когда маркиза полагала, что любовь короля уходит. Эти панно украшали ее будуар, поскольку нравились королю. Но его внук, Людовик XVI, посчитал панно непристойными и приказал убрать их. Во время Французской революции они были вывезены в Германию, затем вернулись во Францию, где их купил лорд Хартфорд. Он украсил ими ширму в своей спальне на рю Лафитт. Когда панно перевезли в Лондон, сэр Ричард Уоллас повесил их в будуаре своей жены. Какая удивительная судьба у этих картин: их история началась два века назад в будуаре королевской любовницы и закончилась в тихом лондонском доме!

В Хартфорд-хаусе можно найти еще одну примечательную особу, вызывавшую много толков, это миссис «Пердита» Робинсон, чье христианское имя было Мария. В Коллекции представлены три портрета этой красавицы: работы Гейнсборо, Ромни и Рейнольдса. Каждый великий художник увидел в ней что-то свое, поэтому кажется, что на вас смотрят три разные женщины. Лучшая картина (менее всего схожая с оригиналом) — это парадный портрет кисти Гейнсборо. Мария Робинсон изображена сидящей на фоне природы, лицо ее выражает доброту и мягкость.

В двадцать лет она добилась успеха на театральных подмостках, играя Розалинду (роль которой позволяла ей продемонстрировать великолепную фигуру) и Пердиту, в роли которой она и покорила доступное сердце принца-регента.

Она получила вексель с королевской печатью на 20 000 фунтов (так и не предъявленный к оплате), но вскоре надоела принцу. Да, она была красива — но при этом тщеславна и обидчива, и еще ей не хватало утонченности. Однако, к ее чести, она тоже устала от своего любовника-принца и искренне влюбилась в ветерана войны за независимость Америки полковника Банастра Тарлтона. Он и был причиной трагедии ее жизни. Чтобы спасти его от кредиторов, она совершила долгое путешествие в почтовой карете и подхватила простуду. После болезни она осталась парализованной. Ее было всего двадцать четыре года, и она осталась калекой на всю жизнь. Мария стала профессиональной писательницей. Она писала мемуары, песни и стихи. Умерла Мария, когда ей было сорок или сорок два, бедная, одинокая и прикованная к постели. Никто из тех, кто смотрит на эту чудесную девушку на картине Гейнсборо, не может себе представить, сколько унижений ей пришлось испытать в жизни.

Я всегда покидаю Коллекцию Уолласа слегка сбитый с толку таким неимоверным количеством замечательных вещей: картины, табакерки, мебель, статуи, бронза, фарфор, медали и миниатюры. Ярче всего в память врезаются Франция XVII века, королевские дворы Людовика XV и Людовика XVI, розовые красавицы Буше, пасторальные пирушки Ланкре и две изысканные и хорошо известные картины Фрагонара «Лебедь» и «Сувенир». На последней изображена женщина, которая царапает на коре дерева любовное послание, рядом сидит маленькая собачка и смотрит на нее. В описании в каталоге эта картина сравнивается с ноктюрнами Шопена.

А еще меня, как и многих других посетителей, изумляет, что всадник Франца Хальса называется «Смеющийся всадник». Если бы он назывался «Насмехающийся всадник» или «Надменный всадник», думаю, это было бы немного ближе к истине.

Я свернул на Уйатхорс-стрит и вскоре оказался на Шепердском рынке. Этот осколок георгианско-викторианского захолустья вполне мог бы находиться не в Вест-Энде, а в любом старинном ярмарочном городке Англии. Несмотря на его внешний вид, этот рынок может удовлетворить самый изысканный вкус. Но вряд ли вы заметите это днем, прогуливаясь здесь и заглядывая в витрины овощных, мясных и бакалейных лавок, во все эти маленькие дружелюбные магазинчики.

У меня нет знакомых, которые живут у Шепердского рынка. Я никак не соберусь прочитать несколько книг, говорят, интересных, на написание которых авторов вдохновил этот рынок. Люди, которые живут в квартирах над магазинами, должно быть, последние деревенские жители в Лондоне. Наверное, здесь все знают друг о друге все, как в любом поселке или деревне.

После наступления темноты, когда под сводами лавочек зажигаются фонари и здания наполовину скрываются в тени, Шепердский рынок выглядит как Лондон в голливудских фильмах. Не хватает только кэба, но зато здесь есть еще более старинная вещь — портшез.

Однажды вечером я заглянул здесь в светящийся розовыми огнями модный бар. Публика была весьма разношерстной, и все это походила на лагерь беженцев. Слова «старина» и «дорогой» повторялись в разговоре каждую минуту, так что я даже подумал мельком, не перенесся ли в Мэйфер Майкла Арлена [47].

Облокотившись на портшез, рядом с телефоном стоял огромный черный мужчина, абсолютное воплощение самоуверенности. Мужчина был дорого, почти кричаще дорого, одет (на американский манер), на каждом пальце по кольцу, во рту сигара, шляпа сдвинута назад. Он рассматривал толпу, не снимая руки с портшеза. Странное зрелище!

Я представил себе темнокожих рабов, избалованных маленьких темнокожих мальчиков в тюрбанах, темнокожих кучеров и лакеев, которые удовлетворяли тщеславие людей восемнадцатого века. Этот чернокожий выглядел вызывающе, но никто не обращал на него внимания. У меня возникло необоримое желание подойти к портшезу и вызвать по телефону Питера Чейни [48].

Эдвард Шеперд, по имени которого назван этот небольшой уголок Лондона, был архитектором и строителем, он приложил руку к строительству площадей Гросвенор-сквер и Кавендиш-сквер. Шеперд получил разрешение построить рынок для крупного рогатого скота на месте нынешнего Мэйфера в 1738 году. И каждый май купцы, разносчики товаров, фокусники, актеры, канатоходцы, поводыри танцующих медведей и дрессировщики обезьян собирались вокруг рынка и устраивали ежегодную ярмарку. Так продолжалось многие века — сначала рядом с лепрозорием Святого Иакова, позже рядом с Сент-Джеймским дворцом, затем на Хэймаркете и, в конце концов, в Мэйфере.

Этот некогда совершенно необычный район, чью лебединую песнь так проникновенно явил публике Майкл Арлен, включает улицы между Баркли-сквер и Парк-лейн. Ярмарка проводилась на месте, где ныне Хартфорд-стрит, Керзон-стрит и Шепердс-маркет. Это было бурное и шумное событие, длившееся две недели. Там продавали горячительные напитки, устраивали лотереи, разыгрывали представления, проводили скачки и бои быков, повсюду стояли карусели. В свое время это место было весьма популярно у городской знати, но в целом пользовалось самой дурной славой в Вест-Энде. В 1701 году всеобщее внимание привлек приезд канатоходки по имени Леди Мэри. Говорили, что она дочь итальянского дворянина, которая сбежала с Финлеем, хозяином цирка. В следующем году королева Анна начала кампанию за чистоту нравов и издала указ о поощрении добродетели, который читали в церквях. В том же году Майскую ярмарку посетили констебли, они арестовали одну весьма известную женщину, после чего разъяренная толпа посадила констеблей в загон для овец и забросала обломками кирпичей. Один из констеблей, Джон Купер, умер. В его смерти обвинили мясника из Глостершира, которого незамедлительно повесили в Тайберне. Этот случай вызвал большие волнения, но их быстро подавили. Ярмарку назвали очагом «нарушения общественного порядка» и «рассадником пороков и безбожия». Но ярмарка выжила и сохранила все свои прежние атрибуты: «пьянство, распутство и азартные игры». Так продолжалось до 1750 года, когда влиятельные люди, которые жили на прилегающих улицах, наконец возмутились и упразднили ярмарку.