Венец всевластия - Нина Соротокина

11

Елена Волошанка очень тяжело переживала потерю друзей. Патрикеев и Ряполовский верой и правдой служили покойному Ивану Молодому, и саму княгиню окружали почетом и лаской. Причина казни так и не открылась Волошанке в подробностях, и она, хоть и не числила за собой вины, тоже стала бояться. Чего? — и людей из плоти и крови, и теней бесплотных, а более всего деспину Софью Фоминишну. Уж если она после всех гнусных козней из царевой опалы вышла невредима, то значит, эта тучная колдунья и в огне не горит, и в воде не тонет. Однако необходимо было сохранять маску видимого благодушия.

При дворе царил полный покой. Елена нанесла визит царице и была принята с подобающими почестями. Беседа так и журчала, ни тебе подводных камей, ни стремнины. Обсудили приближающийся церковный праздник, голосовые связки подьячих, шелковые нитки, посланные с оказией из Рима, погоду. Потом Софья произвела разведку боем, спросив, как здоровье наследника. Конечно, царица знала, что Дмитрий приболел, чуть переохладится на воздухе, сразу — жар, и была уверена, что Волошанка начнет уверять, де, никакой болячки в горле нет, а так только — слабость в членах. Но Елена разочаровала царицу.

— Твоя правда, государыня, приболел отрок. Вчера в Зачатьевский ездила, помолиться о здравии. И вроде невелика болячка, а сынок мой так и полыхал. Но смилостивился Господь. Пока наследник еще в постелях, но не сегодня завтра обретет полное здравие и предстанет перед государем.

Следующий вопрос был посложнее.

— Давно ли получала известия от батюшки Стефана Великого?

— Давно.

— А правда ли говорят, что турки Дунай перешли и угрожали отчизне твоей великим бедствием?

В другое время Елена Стефановна, может быть, и заартачилась, ответила заносчиво, что отчина ее теперь Русь, а дела политические ей не по уму, но теперь не стала становиться в позы и ответила с простотой:

— Истинная правда, матушка-царица. Турки хотели не только Молдавию, но и Литву воевать. Но Господь защитит православных. Как перешли османы через Дунай и стали лагерем, напал на них мор велик. Они потеряли половину войска и вернулись восвояси.

Софья выждала время и пожаловалась мужу:

— А невестушка-то наша не проста. Знать бы, что у нее на уме. Как мы с тобой от Оленушки хотим, чтоб не забывала наказа родительского в Литве и служила отчизне, а не мужу, так и Стефан Молдавский должен хотеть. В письма, что он дочери шлет, надо бы заглядывать.

— А разве может быть в тех письмах что-то такое, что нам неведомо? Да и не пишет он ей.

— Ты проверь. Говорят, Стефан вступил в сговор с Литвой, а тебя в известность не поставил. Стефана недаром называют Великим, его армия сильна и верна ему. Зачем тайные сговоры у тебя за спиной?

— Ты-то откуда знаешь? Не женского ума это дело, — огрызнулся муж и добавил сочувственно: — Молдавии сейчас тяжело. Султан Баязет съесть хочет Молдавию без остатка. Пусть господарь с кем хочет, с тем и замиряется. Урону Москвы от того нет.

Пустой разговор, никчемный, однако запал в душу. Ему и в голову не приходило сравнивать положение Елена Стефановны с тем, в котором пребывала дочь его в Вильно. Супруга драгоценная иной раз так за ум куснет, что синяк останется.

Голова царя была занята совсем другими мыслями. Когда он дал выход своему гневу, казнил Ряполовского и отправил в монастырь Патрикеевых, он уже знал точно — быть войне. Только оружием можно было снять позор боярской казни, только поле решало поединок с Литвой. Нужен был последний штрих, знак свыше. Если бы знака не было, его следовало придумать.

Послание из Литвы подьячего Шестакова без всякой натяжки можно было считать этим знаком. Подьячий состояла в свите Елены, тайную грамоту послал с оказией в Вязьму, тамошнему наместнику князю Оболенскому. Наместник тут же переслал письмо царю.

«Здесь у нас, — писал подьячий, — произошла смута большая между латинянами и нашим христианством: в нашего владыку Смоленского дьявол вселился, да и в Сапегу еще, встали на православную веру. Князь великий неволил государыню нашу Елену в латинскую веру перейти, но она помнит науку государя отца своего…» И дальше все на этой же ноте, де, ополчилось католичество на православие. Особенно озадачила и разозлила Ивана приписка: «Больше не смею писать, если б можно было с кем на словах пересказать».

Иван тут же послал в Литву Ивана Мамонова с приказом к дочери, чтоб пострадала до крови и до смерти, а веры греческой не оставляла. Был и еще приказ Мамонову узнать, мир сейчас у Стефана Молдавского с Литвой аль нет?

Мамонов ничего не успел разузнать. Ответ на последний вопрос привез литовский посол Глебович. Он явился пред царем гордый, расфранченный, самоуверенный и от имени Александра сообщил, что у Литвы с Молдавией мир и что Стефан просит у русского царя помощи против турок.

— Пойми, великий государь, — говорил Глебович проникновенно. — Панство Стефана — Молдавия есть ворота христианского мира. Если турки им овладеют, но и нами всеми овладеют.

— Мной не овладеют, — отрубил царь. — А если Стефану помощь нужна, то пусть сам у меня попросит.

Посол снизил тон и пошел канючить, опять завел старую песню о пограничных землях, опять просил закрепить бумагой права Литвы на Киев. Чушь какая! Никогда он не подпишет подобной бумаги. Киев искони русский город. При чем здесь Литва?

Оставшись один, только Курицын возился у стола, сортируя казенные бумаги, царь грубо и с раздражением обругал Глебовича. Федор Васильевич удивленно наморщил лоб.

— Что вы, государь? Посол еле на ногах держался. Откуда взяться спесивости? Глебович и отоспаться не успел с дальней дороги, выглядел, как побитый пес.

Иван окинул Курицына строгим взглядом, но не произнес ни слова. Ах, лучше бы дьяку смотреть на мир его, Ивановыми глазами, лучше бы не умничать, играя в справедливость. Курицын мысленно обругал себя: «Зачем, дурень старый, лезешь на рожон? И какое тебе дело до Станислава Глебовича? Нашел кого защищать!»

Впрочем, все эти мелочи никакой роли не играли. Курицын давно понял, что недолго осталось ему стоять рядом с кормчим государства русского. Опала была неминуема, вопрос был только в сроках. И Патрикеев, и Ряполовский принадлежали к тому клану, где Курицын был своим человеком. Опальных бояр не занимали вопросы веры, они чужды были науки, но в каждом начинании они поддерживали царя и имели одинаковые суждения относительно крепости и величия государства русского. Если эти двое не поняли царя Ивана, значит, дороги разошлись очень далеко. А где сам Курицын? Где-то на соседней с казненными тропке…