Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Я встретил Гумилева в «Аполлоне». Отчуждение между нами исчезло, ожесточенные дебаты о новой чувственноосмысленной поэзии снова нас сблизили. За ним стояла внушительная рать молодых людей, которых можно было считать его учениками.

Самым гениальным среди них был, несомненно, Мандельштам, молодой еврей с большой, необыкновенно безобразной, но переполненной идеями головой, которую он резко закидывал назад и при ходьбе, и во время разговора, и во время чтения стихов. Лицо его от непрерывного, нервного курения походило на сыр, он был длинный и тощий, неловкий и неуклюжий, держался неуверенно и никогда не знал, куда ему деть руки. Он часто и громко смеялся, стремился играть в простачка, но все равно он весь был одна сплошная декламация — особенно, конечно, когда торжественно псалмодировал свои стихи, взглядом ясновидца уставившись в одну какую-то точку.

Но произведения его, хотя и был в них налет какой-то игры, отличались уже большим совершенством. В его ранних стихах словно собрана была сласть лучших французов девятнадцатого столетия — Верлена, Виле-Гриффина; позднее они стали заметно классичнее, тверже. Он радовался, как ребенок, когда замечал, что они нравятся.

О том, что я, помешавшись тогда на театре, не сблизился ни с Мандельштамом, ни с другими учениками Гумилева, я глубоко сожалею до сих пор.

По всем признакам складывалась новая школа. К мастеру этого цеха присоединился Сергей Городецкий; он, со своей фольклорностью, рожденной из мифа, не мог окончательно соединиться с символистами и поэтому оставался, как и тайновидец Блок, несколько в стороне. Его магический реализм нравился новым поэтам.

Гумилев с Городецким нашли для своих новых поэтических форм и своего нового направления духа, многократно описанного ныне с разными интерпретациями, название «акмеизм». Слово происходит от греческого «акме», высота, вершина. Выбрано оно не слишком удачно и поэтому породило немало насмешек, но тем не менее прижилось, как видно, ибо теперь, полвека спустя, все, описывая ту эпоху, говорят об «акмеистах». Другое их самопоименование — Цех поэтов — представляется более точным. Цеховое, ремесленное начало, на которое они нажимали, показывает, насколько серьезно они относились к своей поэзии, и в этом отношении Гумилев был выдающийся цеховой мастер. Меня иной раз поражает, насколько велико было его умение, насколько велики были его познания в области просодии и его понимание самой главной предпосылки поэзии — согласованности просодии с содержательным смыслом. Друг мой Гумми, вроде бы не такой уж и образованный, мгновенно фиксировал всякую просодическую ошибку — и порицал ее беспощадно.

Из его учеников в дальнейшем наибольшее впечатление на меня произвел Георгий Иванов. Всегда тщательно одетый, с профилем, будто перенесенным с геммы какого-нибудь римского императора, Иванов был самим воплощенным и оформленным отрицанием любой «ollapotrida» [13], мешанины стилей и ломки форм. Его строгая художественная воля, как и тяготение Мандельштама к французскому классицизму, казалась мне гарантией непрерывного дальнейшего цветения русской поэзии.

Ум и ясность Кузмина победили, он был всеми признан как мастер; в нем только не было односторонности, необходимой для того, чтобы стать вождем этих молодых людей.

Односторонность — неоценимый дар для тех, кто должен и хочет командовать. При этом даже необязательно обладать этим свойством, важно достоверно и бескомпромиссно его изображать.

Гумми им обладал. Его страстная одержимость не признавала тут юмора. Зато в его группе, как некогда у немецких романтиков, ценилось смешливое остроумие словесной игры.

В течение дня спорили, проповедовали, манифестировали в «Аполлоне», по ночам продолжали то же самое в

«Бродячей собаке». И там и тут пылкое изъявление новой художественной воли. «Собаку» без преувеличения можно назвать родильным домом многих знаменитых «измов». Родился ли здесь акмеизм, утверждать не берусь, но без «Собаки» он, несомненно, не смог бы так быстро распространиться. Футуризм и эгофутуризм тоже здесь явились на свет.

С кем только не ссорился и не братался я в тех «собачьих» препирательствах о поэзии!

Бывал тут Игорь Северянин, почти мой ровесник, отец эгофутуристов. Настоящая фамилия его была Лотарев, и он был в отдаленном родстве с Карамзиным; Северянин — человек с Севера — его псевдоним. Породила его на свет, с необыкновенным шумом, чета Сологубов. Название его первого сборника стихотворений — «Громокипящий кубок» — взято из Тютчева.

У Северянина был успех, как ни у кого, при этом все у него было смесью элегантного китча с романтической экзотикой и порой прямо-таки ошеломительными неологизмами. Волна какой-то совсем нерусской истерии несла его с эстрады на эстраду. Читал он и у нас. А после, ночью, я, ассистируемый Кузминым и другом моим Израилевичем, казнил его по всем правилам экзекуции. Он выдержал казнь с великолепным достоинством.

Он был высок, широкоплеч, выглядел немного а 1а Оскар Уайльд. Несокрушимый пропагандист себя самого, он ради успеха шагал по трупам, что было так непривычно тогда и что так обычно теперь. Тщеславен он был как Нарцисс, но вполне обоснованную казнь принял как джентльмен.

Если Северянин стимулировал свое чтение тем, что почти распевал свои стихи на какой-то дешевенький мотив, то Маринетти, отец футуризма, поддерживал свои вирши руками и ногами. Как же он был высмеян однажды — несмотря на присутствие своих пылких поклонников!

Желтокофтного Маяковского, который в то время, размахивая своей брошюрой «Пощечина общественному вкусу», изображал футуристического громилу, я в «Собаке» никогда не видел, зато видел немало других причудливо разодетых и не одеколоном пахнущих мальцов, дико вращавших глазами и сплевывавших окурки прямо на пол.

Здесь как-то ночью на исходе осени Брюсов с непрерывно подрагивающим лицом бормотал свои рваные стихи, свидетельствовавшие о явной человеческой трагедии. Здесь Андрей Белый, которому мы совсем не понравились, читал, ужасно гримасничая и раскачиваясь так, что однажды свалился с эстрады на сидевшую внизу глубокодекольтированную даму.

И здесь я познакомился с Анной Ахматовой — через полгода после ее свадьбы с Гумилевым. Гумми, знавший, насколько она талантлива, делал тогда все, чтобы развеять ее мечты и стремления. Он, вскинутый временем и своим честолюбием на самую вершину в ореоле нового мэтра, поносил ее стихи, издевался над ними, обрекая поэтессу на крестные муки. Свои произведения она не смела даже показывать кому-нибудь, не говоря о том, чтобы их читать с эстрады.