Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Она была и остается самой прославленной и любимой поэтессой нации. Однако она не сохранила верность своему поколению. Всех нас, помогших ей взойти на трон, который так ее красил, она по истечении времени наградила ненавистью или презрением. Об этом у меня скопилось немало заслуживающих доверия сообщений.

Но что в том, довольствуемся главным: она была, и мы должны быть благодарны за то, что она была и что из этой золушки сотворилась чудеснейшая легенда.

Глава IX

К январю 1911 года даже самые близорукие упрямцы вынуждены были признать: романтическая поэзия победила всюду в Европе. Великие лирики, а прежде всех Алджернон Чарлз Суинберн и Стефан Георге, Поль Верлен, Артюр Рембо и Габриэле д’Аннунцио, конституировали новые законы языка. Проза тоже претерпела изменения под воздействием таких лидеров, как Кнут Гамсун, Томас Манн, Станислав Пшибышевский, Антон Чехов и Анатоль Франс. Лишь одиночки предвидели падение барометра и предсказывали перемену погоды.

И европейская политическая конъюнктура мира, державшаяся уже сорок лет, обыкновенному наблюдателю — к каковым я отношу и себя самого — казалась незыблемой, в то время как более опытные политические метеорологи с тревогой наблюдали за Балканами и с сомнениями — за балканской политикой графа Эренталя.

В «Аполлоне» ничего этого не замечали. Мы были за мир, мы были европейцы. Да, мечта об объединенной Европе казалась нам такой близкой, почти осуществленной: искусство ведь уже стало наднациональным. Для него не существовало границ. Национальной узости мы не знали.

Однако государственные мужи о ней ведали. То, что министром народного просвещения в петербургском кабинете являлся румын, было камнем преткновения для Прущенко и прочих; куратор так и выискивал что-нибудь, чем он мог бы утереть нос противнику.

В первых числах января он по телефону вызвал меня в Ригу. В Берлине, сообщил он мне, затевается педагогическая выставка, которая наглядно покажет всем русским посетителям, насколько Запад прогрессивнее в вопросах образования и просвещения, чем министр в Петербурге. Очевидно, он полагал, что в Берлине выставят нечто, что он мог бы воткнуть как иголку в задницу ни о чем не догадывающемуся румыну. Царь как самодержец в таких случаях бывал крутенек: седобородые министры иной раз вмиг лишались своих мест.

Возможность подстроить министру Кассо такую подножку казалась ему важнее и интереснее, чем труды для великого князя. Почему, однако, Прущенко выбрал для поездки меня, мне осталось неведомо.

Однако такое задание пришлось мне кстати. Четыре года назад я отправился в Мюнхен, чтобы начать свою жизнь на Западе. Как славно тогда все началось и как жалко кончилось! Исходные обстоятельства теперь были иные. Несмотря на мои успехи в России, во мне тлел огонек тоски по утраченным возможностям в немецкоязычном ареале, раздуваемый перепиской с немецкими писателями и издателями.

Д-р Фольмёллер по моей просьбе заказал мне комнату в берлинском отеле. У большого отеля «Атлас» было то преимущество, что располагался он недалеко от вокзала на Фридрихштрассе, сразу за мостом через Шпрее. Под моим окном протекала река. Фридрихштрассе представляла собой сплошной поток транспорта — мост так и подрагивал от движения автомобилей, казалось даже, что заодно сотрясаются скопившиеся под ним суда. Со времени моего последнего пребывания лицо города очень изменилось.

Я приехал около восьми утра и так как не мог явиться в такое время к Фольмёллеру, то пошел прогуляться в сторону Унтер-ден-Линден. Однако на первом же перекрестке остановился как вкопанный: с другой стороны улицы, заломив котелок, настречу мне спешил Отто цу Гутенег! Поздороваться с ним? Исключено! Я пошел в другую сторону, но когда потом развернулся, он снова оказался передо мной. Видимо, искал нужный дом. Пришлось мне ретироваться в гостиницу: очень уж не хотелось с ним пересечься. Но если бы я знал, как он сожалеет о нашей старой ссоре, то, конечно, остановился бы.

Через год после меня Гутенег тоже покинул Мюнхен. Осел в Вене, сошелся там с какой-то молодой англичанкой, стал вести роскошный образ жизни, взяв на себя роль городского мецената. Как сын богатея мог позволить себе делать большие долги.

Фольмёллер, у которого была элегантная квартира на Парижской площади, жил, однако, по большей части в отеле «Адлон»; на сей раз он оказался в «Атласе», потому что там останавливались обычно летчики. Ибо Фольмёллер был большой спортсмен, который установил уже все немыслимые рекорды на автомобильных трассах, а теперь заинтересовался воздухоплаванием: его младший брат Ганс был летчиком и состоял на службе у фирмы «Румплер», которая базировалась в Иоганнистале, как и вся берлинская авиация. В 1911 году там как раз проходили испытания новой модели самолета, так прославившейся впоследствии «голубки».

За несколько лет до этого в «Листках для искусства» появилась стихотворная драма Карла Фольмёллера «Катарина из Арманьяка и ее любовники», вещь весьма сценичная, поставленная самим Максом Рейнхардтом. Один только тот факт, что ее напечатал Георге, вообще-то презиравший театр, привлек к ней всеобщее внимание. «Катарина» вместе с другими пьесами и стихами Фольмёллера была потом в роскошном виде издана и С. Фишером. Словом, Фольмёллер котировался тогда как молодой Гофмансталь; кроме того, он был другом д’Аннунцио.

Так как мне всегда нравились его сочинения, особенно трагедия по мотивам сказок «Тысячи и одной ночи» «Ассис, Фитна и Сумуруд», и так как мы состояли с ним в весьма непринужденной переписке, мне не терпелось познакомиться с ним лично.

Ему тогда было лет тридцать с небольшим, он был типичным европейцем без привычных мне русских сантиментов; богач, он мог себе позволить все, но как истый шваб деньги тратил только с разбором и толком. Он был высок, худ, жилист, на резко очерченной голове — прилизанные волосы с металлическим отливом; тонкая прорезь губ, острый, как клюв, нос и крутой подбородок делали вид его почти угрожающим; жесткая щеточка усов над верхней губой не противоречила манерам сурового ироника. Говорил он быстро и с заметным швабским акцентом.

Фольмёллер, отец которого был известным филологом, происходил, в остальной части своей родословной, из зажиточной семьи штутгартских фабрикантов и, как старший в роду, был шефом фирмы, изготавливавшей и вывозившей на экспорт нижнее белье и сорочки. Хотя он любил производить вид человека богемы, которому плевать на всякие там расчеты, я думаю, он был и в делах изрядным докой.

Я не мог им не восхищаться — и его духовной энергией, и спортивной отвагой. Он водил белый автомобиль итальянской марки и в первый же день нашей встречи ошеломил меня тем, что промчался со скоростью сто километров в час по предместьям Берлина — тогда это было еще возможно.