04-Версии истории (Сборник) - Сергей Абрамов

Ну и так далее. Каждый может по своему усмотрению и выбору списки продолжить, и все равно они будут краткими и случайными, ибо История практически безразмерна и помещается в нее… ах, чего только в нее не помещается!

Вот и ничего особенного в своей жизни не сотворившие английские графы, нынешние друзья Смотрителя, тоже в Истории. Жили-были, ели-пили, путешествовали по свету, писали пустячное (а кто из их сословия пустячного не писал?), ходили в театр, покровительствовали актерам… Обычная жизнь обычных дворян. Роберт Девере, второй граф Эссекс, — тот хотя бы известен сам по себе: был любимцем Елизаветы, потом выступал против нее, по се же приказу был казнен…

(произойдет это всего через восемь лет после нынешнего обеда в «Пчеле и улье»)…

хотя сын его, тоже Роберт Девере, третий граф, сделал для Англии куда больше папы.

А Саутгемптон и Рэтленд чем прославились? Близостью к тайне, причастностью к творчеству Великого Барда — ничем более! И который уже век толпы других шекспироведов танцуют вокруг их имен, по крохам (мельчайшим!) собирают факты… нет, всего лишь фактики, большего не сохранилось… из их жизней, чтобы хоть на миллиметр приблизиться к жизни того, кто велик и неведом.

Так что Смотритель, то есть граф Монферье, их просто за уши к славе тянет, а они, дурачье, сопротивляются: ах, зачем это нам! ах, какой из Шекспира гений! ах, что станет говорить княгиня Марья Алексевна! (Pardon за цитату из еще одного гения…)

Но недолго им осталось сопротивляться. И другим — тоже. История — наука точная. Особенно в тех случаях, когда в ней копается специалист Службы Времени…

А Уилл с Елизаветой самостоятельно не сделали ничего. Ничего не оставили графу — ни даже клочка бумаги, исписанной скверным почерком Уилла, кроме шести известных корявых автографов. То, что Уилл не писал, — это грустно, но понятно, ему еще требуется менто-связь, он без нее, выходит, — слеп, глух и нем (фигурально выражаясь), Смотритель спешит выдать желаемое за действительное. А что ж Елизавета? Она же у нас талантлива сама по себе. Вон как слилась с Шекспиром в единое (творческое, не более!) целое. Или все же Смотритель со своей менто-коррекцией и на нее действует?.. Если так, то он подарит Службе бесценный опыт. Если так…

Хотя плохо действует, если она ничего не творит — без Смотрителя.

Зато неутомимый Тимоти ни на час не прекращал свои разыскания, целеустремленно и терпеливо, подобно коту, ждущему мышку (или птичку, уж кому что ближе), следил за девушкой.

Он появился к вечеру…

(сравнительно чистый, прошедший, судя по всему, тетушкин санпропускник)…

поцарапался в дверь кабинета, был впущен и уселся в кресло перед столом, помахивая босыми, но с тщанием помытыми ногами, не достававшими до полу. Ростом не вышел, говорилось уже.

— Что новенького? — праздно поинтересовался Смотритель.

— Они сегодня уехали вдвоем, — туманно сообщил Тимоти.

— Кто они?

— Елизавета ваша и еще одна тетка.

— Из дома на Вудроуд?

— Оттуда.

— А ты опять к карете прицепился, и выбросило тебя ровно на том же повороте.

— Почему? — обиделся мальчишка. — Я сам сошел. Пораньше. Неподалеку от Сент-Джеймского дворца.

— Недолго ты на этот раз покатался… Выходит, они в сторону Тотнем-Корта сегодня не собирались?.. Да, кстати, что за тетка?

Тетка и тетка. Помоложе моей будет, но уж точно — далеко не девушка. Богатая. Платье светло-зеленое, с золотым шитьем. Волосы — как ненастоящие.

— Возможно, что и ненастоящие. Парик называется… И что они делали около Сент-Джеймского дворца?

— Около — это они прогуливались. Ровно до ворот во дворец. А потом перестали прогуливаться, потому что вошли в ворота. И чего они там делали, не знаю, потому что рылом не вышел, чтоб меня во дворцы пускали.

Очередная новость Тимоти оказалась не менее ошеломительной, нежели «про графов», которых в большом количестве учил досточтимый Колтрейн, и не менее темной. И что это за графы — полная темнота, и что делала Елизавета с теткой…

(тетка — фигура речи или тетка — родственница?)…

в одной из королевских резиденций — еще большая темнота. Хотя последнюю темноту особо хотелось подсветить, но есть вопрос, вернее, два: как и чем?

— Ты не попытался узнать, что это за тетка? — спросил Смотритель.

— Как не попытался? Попытался. Вернулся на Вудроуд, вызвал Бена… ну сын экономки это… велел спросить у матери.

— Спросил?

— Ясный пенни!

— Так кто? Не тяни!..

— Будете смеяться, но она вроде бы — дочь или племянница старого Колтрейна.

— Обсмеялся уже! Дочь или племянница?

— Мать Бена не знает. Или знает, но не хочет говорить. Орет и ругается. Бен говорит, так всегда. Там прямо как в пыточной, когда она в дом приходит: слово скажешь — руку отрубят.

— Кто отрубит?

— Ну, Анна… мать Бена. А еще страшнее — хозяйка, ста рая Мэрилин, тетка хозяина дома.

— Ты как не о жилом доме рассказываешь, а о тюрьме какой-то. Пыточная, руку отрубят… Елизавета — умная и порядочная девушка. Была б там пыточная, она б в нее — ни ногой.

— А если она, Елизавета ваша, не знает, что там пыточная?

Вопрос звучал логично. В конце концов, девушка ходит (якобы!) к старому ученому, который (якобы!) не имеет никакого отношения к соседям сверху. Ну, некое, впрочем, имеет: мать Бена, Анна, убирается у него в комнатах, как Тимоти рассказывал. Правда, не очень понятно, почему приход дочери или племянницы соседа снизу вызывает такие приступы конспирации у соседей сверху?

Или они не соседи?..

Или возникшая тетка — никакая не дочь и не племянница, а версия о том — миф местного значения?

Похоже, пришла пора прогуляться по берегу Темзы в то время, когда у ученого-гидравлика вновь подойдет срок измерять скорость течений в реке.

13

Утром принесли переписанные экземпляры четвертого акта, а к обеду Елизавета и Уилл поставили, как принято говорить, последнюю точку в «Укрощении», завершив пятый акт именно так, как ему и полагалось завершиться: предсказуемо, то есть счастливо, гладко, назидательно и… как бы это помягче… без искры, что ли.

Нет, нет, никакого сравнения с тем жестяным текстом, который Смотритель слышал прежде из уст провинциальных актеров. К тексту Уилла претензий — никаких. Финальный монолог Катарины — это… это вот как: если Шекспир — солнце английской драматургии, то монолог — солнечная поляна Renaissance в средневековом, темном лесу театральной словесности.

Каково сказано, а?..