Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

как обычному золоченому шнурку – к веревке, выражаясь языком Распутина, – и, распаленный, злой, отправился на фронт командовать дивизией.

Воевал он толково, заслужил любовь солдат, и когда на фронте стали поднимать на штыки неугодных генералов и офицеров, Джунковского не трогали. Более того – прикрывали, когда с генералами приезжали расправляться революционно настроенные братки из других частей.

Московские гастроли Распутина бесследно не прошли – официально он ездил в Белокаменную поклониться мощам, – капитал свой «старец» после этой поездки удвоил. В документах же след оставался лишь поначалу, потому что бумаги, и среди них доклад Джунковского, объяснения Адрианова, – исчезли, а газетам, которые вздумали рассказать правду об этой поездке, быстро заткнули рот – практика на этот счет была большая. В архиве, говорят, хранится (вот только где?) доклад пристава 2-го участка Сущевской части города Москвы подполковника Семенова с подробным описанием Гришкиного выступления в «Яре», но ни историкам, ни мне эту бумагу найти не удалось.

Роза, которую Распутин ласково окрестил Франтиком и под видом спасения несчастных родителей, угнанных в холодную Сибирь, постарался с сапогами забраться в ее постель, оказалась, как и было предположено вначале, Еленой Джанумовой. Впоследствии Джанумова написала о Распутине целую книгу, где довольно убедительно говорила о Распутине как о святом. Впрочем, и у нее проскальзывали порою строки, свидетельствующие об обратном. Например, такие: «Вино лилось рекой. Он (Распутин) настойчиво угощал хор шампанским. Хор заметно пьянел. Начиналась песня, внезапно обрывалась, прерываемая хохотом и визгом…» И признавалась: «Распутин разошелся вовсю. Под звуки “русской” он плясал с какой-то дикой страстью. Развевались пряди черных волос, и борода, и кисти малинового шелкового пояса. Ноги в чудесных мягких сапогах носились с легкостью и быстротой поразительною, как будто выпитое вино влило огонь в его жилы и удесятерило его силы. Плясали с ним и цыганки. Такого безудержного разгула я никогда не видела».

Впрочем, о том, как Распутин плясал в «Яре» без штанов – в дневниках Джанумовой ни слова, это осталось там, в дали времени, в памяти людей, которые давно уже умерли, да еще в донесении полицейского пристава Семенова.

А жизнь шла своим чередом.

Кости бедра у Вырубовой срастались медленно, сложно, с болями. Бессонными ночами Вырубова не знала, куда ей деться, стараясь отвлечься, следила за перемещением разных теней на потолке – там в свете фонаря колебались, играя друг с дружкой, ветки деревьев, иногда возникала фигура прохожего, неторопливо пересекала пространство и исчезала… От этих ночных картин и видений можно было сойти с ума.

Вырубова тихо плакала.

Март прошел довольно быстро, он был, по обыкновению, противным, промозглым, люди простужались, болели, чихали, госпитали и лечебницы были забиты, с фронта приходили худые вести.

Александра Федоровна, поскучневшая, постаревшая, почти каждый вечер, одетая в платье сестры милосердия, приезжала к Вырубовой, читала ей письма государя, которые тот присылал из Ставки. Однажды Александра Федоровна пожаловалась:

– Ты знаешь, он взял с собой на фронт Алекса. – О муже она говорила в третьем лице, как о чужом человеке, цесаревича Алешу императрица в первый раз назвала Алексом, Вырубова раньше не слышала, чтобы она так звала наследника.

– Ну и что? Все правильно, – мягко проговорила Вырубова.

– А если снаряд? А вдруг газовая атака? Ведь это же война! – В груди Александры Федоровны возникли сдавленные рыдания. – На войне все бывает.

– Бывает с простыми солдатами, но не с царями, – успокаивающе произнесла Вырубова, – война царей не касается.

– Еще как касается. – Александра Федоровна расстроенно прикрыла глаза. – По себе знаю: то я – немецкая шпионка, то я веду боевые действия против России, то я еще кто-то и делаю что-то плохое, вредное для народа… Врагиня!

– Глупых людей везде полно, у любого народа – и у немцев, и у русских. Только никто никогда не обращает на них внимания. Не обращай и ты.

– Не могу. – В груди Александры Федоровны родился новый мощный взрыд, тело ее затряслось – царица потеряла над собой контроль, и Вырубова растерялась, схватила с тумбочки, стоявшей рядом, пузырек с нашатырем, ткнула царице под нос.

Нашатырный спирт на Александру Федоровну не подействовал. Но истерика прошла так же быстро, как и возникла, царица успокоилась, достала из сумочки последнее письмо Николая, поцеловала его. Произнесла горьким, почти трагическим шепотом:

– Я его люблю. И Россию люблю. Это теперь моя страна, другой у меня нет…

Вырубова, понимая, что молчать нельзя, пробормотала что-то невразумительное – не нашлась что сказать, а сказать что-то надо было…

– Только вот Алекса он напрасно взял на фронт, – убежденно произнесла Александра Федоровна.

Хоть и полно было на петроградских улицах изувеченных солдат, покидающих столичные госпитали, оседающих на вокзалах, в ночлежках, в дворницких, а война в городе мало чувствовалась: лица людей были безмятежны, из окон ресторанов лилась музыка, на Невском проспекте впервые в России рекламировалась американская новинка – бытовые холодильники, произведенные в городе Чикаго, в кондитерских продавали любимые конфеты знати – «трюфели», приготовленные на кокосовом масле, с какао и шоколадным кремом, а также популярное чайное печенье Эйнема – знаменитого кондитера, давшего печенью свое имя.

Войны всегда оставляли живой след в человеческом быте – и совсем не тем, что появлялось изобилие калек и в несколько крат увеличивалось количество нищих. Во времена наполеоновских походов было изобретено консервирование продуктов, в пору Крымской баталии создана передвижная армейская кухня, которая нисколько не изменилась и до сих пор является любимой целью во время всевозможных артиллерийских и прочих обстрелов, словно бы нет важнее на свете дела, чем оставить противника без еды. И верно ведь: еда на войне часто стоит выше патронов и запаса снарядов и мин. Без мин можно воевать, а без горячей картошки – нет.

В период войны с японцами был изобретен растворимый кофе, в теперь вот, когда немцы душат русских солдат на фронте газами – бытовые холодильники. Тьфу!

Дел у Распутина было много.

Зимой, когда филеры из холодной дворницкой вновь попробовали переселиться в квартиру Распутина, в его большую, со спертым духом прихожую, чтобы не стучать зубами от стужи, – Распутин не пустил их в дом, а двух господ в «гороховых пальто», подбитых «фирменным» рыбьим мехом, вообще вывел за ухо на лестничную площадку и опечатал галошами их кормовые части – примерно так же, как его опечатал когда-то Ванечка Манасевич-Мануйлов, потом назидательно потыкал пальцем вниз, туда, где располагалась каморка дворника:

– Цыц! Вон ваше место! И оттуда наверх – ни-ни! Пока я сам вас не приглашу.

Поручика Георгия Батищева он все-таки устроил работать в штаб при «папе», в оперативный отдел, – сделать это оказалось совсем несложно, поскольку поручика и без распутинской помощи определили на это место, – и уже через две недели привез на моторе в свою квартиру Ольгу Николаевну – сияющую, надушенную, при брильянтах, в длинном сером платье, ладно сидящем на