Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Рано еще, голубушка! – вскинулся Распутин, сделал протестующее движение.

– Нет, нет, – твердо произнесла она.

– Хорошо, голубушка, – быстро сник Распутин, сожалеюще вздохнул. – Я помогу вам поймать платный мотор, чтобы он довез вас до дома. – Распутин расстроенно махнул рукой и пошел в прихожую одеваться.

В вечернем Петрограде в темную весеннюю пору поймать мотор во много раз сложнее, чем остановить лихача, поэтому Распутин поймал лихача, посадил в пролетку Ольгу Николаевну и отправился домой. У дверей подъезда остановился, перекрестил ее вслед, пробормотал, отворачиваясь:

– Храни тебя… Ты еще ко мне вернешься, голубка… И не один раз. Я приручу тебя.

Ему было жаль собственного времени, убитого, как он сейчас разумел, напрасно, жаль самого себя, его злил этот темный, полный опасности вечер, люди, которые, подобно призракам, вытаивали из вязкой холодной темени, совершали короткие пробежки в мутных пятнах фонарей и исчезали. Распутин пробормотал что-то невнятно про себя и, горбясь, как старик, вошел в подъезд – потянуло в дом, в тепло, к покою, к мадере, к горячей картошке и слабосоленой семге.

Захотелось строганины, которую он давно уже не пробовал – соскучился по ней. Надо будет заказать у Елисеева пару хороших сигов, мороженных с зимы, из ледника, твердых, как камень – для строганины такая рыба только и нужна: каменная, жидкая рыба не годится. А дальше – дело техники, дальше главное – чтобы нож был острый, такой, что перерубает повисшую в воздухе волосинку, – режешь рыбу стружкой, как дерево, подхватываешь ее пальцами и мигом, пока она не оттаяла, окунаешь в острый соус, сделанный из уксуса, соли и перца, и отправляешь в рот. Объедение – м-м-м! «Закачаться можно!» – говорят у них в Покровском.

Распутин почувствовал, как во рту у него в тугой комок сбилась слюна. Расстроенно помотал головой:

– М-м-м!

Строганины захотелось так, что хоть криком кричи. Распутин несколько минут посидел неподвижно, потом опасливо огляделся – в доме он остался один, ни друзей, ни поклонниц, Ольга Николаевна всем перешла дорогу. Даже верный секретарь Арон Симанович – и тот где-то застрял… «Старец» почувствовал себя несчастным, одиноким, никому не нужным человеком.

Из комнаты, где был накрыт стол для встречи Ольги Николаевны, долго не выветривался запах нежных лесных фиалок, дразнил дух, Распутин жадно затягивался им, ерошил волосы на голове, ощупывал пальцами шишку, ругался и пил вино.

В тот вечер он выпил столько вина, сколько не пил даже в Москве, во время злосчастных «гастролей».

Перед ним в воздухе плавали цветные облака, резвились голотелые детишки с луками в руках, по потолку ползали яркие сверкучие светляки, а в углу угрюмо сопел некто бородатый, бровастый, кривоногий, с большим животом и добродушной усмешкой. Распутин, щурясь, вглядывался в этого деда, силясь понять, кто это, не понимал и спрашивал с раздражением в голосе:

– Ты кто?

Ответа не получал, раздражение пропадало само по себе, и он вновь тянулся к бутылке мадеры.

В двенадцатом часу ночи к нему в комнату вошла Дуняшка, тихая, сдобная, покорная, протянула письмо:

– Это вам. Час назад в дворницкую принесли.

Распутин вскинулся, подслеповато глянул на кухарку – хоть и обладал он орлиным зрением, а вино ударило по глазам, заволокло пространство мутной пленкой, спросил, тяжело ворочая языком:

– А почему в дворницкую?

– Вам в дверь звонили, но вы не открыли.

– Звонили в дверь? Нет, не слышал. – Распутин засопел, соображая, слышал он звонок или нет, повторил: – Нет, не слышал. А кто принес письмо?

– Не знаю. Явился солидно одетый господин, в шубе с бобровым воротником, с тростью, на моторе, отдал это послание, сел на автомобиль и уехал.

Повертев конверт в руках, Распутин глянул на него на свет, словно бы мог что-то увидеть, но нет, ничего, естественно, не увидел, поскольку конверт был склеен из плотной дорогой бумаги, хмыкнул зажато, затем задумчиво, без прежней пьяной глухоты, произнес:

– Господин в шубе с воротником, говоришь? На моторе? А разве шубы без воротников бывают? А? Кто же это был? Бесовщина какая-то…

От конверта исходили некие опасные токи, холод, Распутин улавливал их очень отчетливо: обладая тонким чутьем, он собственному нюху доверял больше, чем мозгу, – резко повернул голову в сторону, словно ему что-то давило на кадык, расстегнул воротник рубахи на две пуговицы и, помедлив еще немного, взрезал своим прочным ногтем конверт. Проворчал, глядя на Дуняшку:

– Берешь тут всякое… Мало ли кто мог принести мне письмо! Кругом – враги!

– Да не я взяла, не я! Взяли в дворницкой. Эти твои… соглядатаи!

– Все равно не надо было брать!

– Нельзя было не взять. Да потом, как не взять, когда господин был такой представительный… Очень представительный был господин! А вдруг из царской канцелярии?

– Представительный, – продолжал бурчать Распутин, – из царской канцелярии. А потом в наших домах бомбы взрываются.

Бросил конверт на пол, развернул лист бумаги, лощеный, с разводами, и, сильно щурясь, начал читать письмо по слогам:

– «Ты жи…ив ищо?..»

Прочитал один раз, второй, устало шевеля губами, шумно вздохнул.

– Чего, дядя Гриш? – встревожилась Дуняшка.

– Вот сволота! – «Старец» словно бы не слышал племянницу.

– Кто сволота? А?

– Да Илиодорка! Это от него письмо. Угрожает мне, паскуда! – Он протянул письмо Дуняшке. Та повертела его в руках, вернула Распутину – читать она не умела. Письмо было коротким: «Ты жив еще, святой черт? Берегись! Жить тебе осталось недолго. Всегда помни иеромонаха-изгнанника Илиодора». Распутин подержал письмо в руках, будто раздавленную лягушку, выражение лица у него сделалось гадливым, потом бросил на пол рядом с конвертом и наступил на него ногой.

– Жалко ведь! – Глупая Дуняшка всплеснула руками. – Бумага небось больших денег стоит, пахнет очень хорошо!

– Дура! – выругался Распутин. – Ты меня лучше жалей, а не эту дрянную цидульку. – Он растер ногой письмо. – Вот что я скоро с Илиодоркой сделаю, вот, вот, вот! Как только Алексей Николаевич Хвостов министром станет, так это и произойдет. Вот, вот!

– Вы только не расстраивайтесь, Григорий Ефимович. – Голос у Дуняшки сделался жалобным, глаза округлились, стали большими, испуганными, в них заблестели слезы. – Лях с ним, с этим самым… – Она скосила взгляд на письмо. – …с Илиодоркой этим…

– Мне нечего расстраиваться! – Распутин решительно рубанул рукой воздух, повернул голову к окну, глянул в него загнанно, с испугом, шумно втянул ноздрями в себя воздух. – Это пусть Илиодорка расстраивается, а не я!

Он хотел было тут же позвонить в Царское Село, но время было уже позднее, в такую пору звонить туда неприлично, и «старец» вяло помахал рукой в воздухе, разгоняя в себе досаду, прошел в спальню и как был в одежде, в брюках и в сапогах, так в них и повалился на кровать.

Когда Распутин уснул, Дуняшка раздела его и накрыла одеялом, постояла несколько минут, глядя на «старца» нежно, будто на некоего возлюбленного царевича, потом вышла, беззвучно затворив за собою дверь.

Жизнь Распутина потекла по руслу,