Уникум Потеряева - Владимир Соколовский

В аэропорту их настигли двое репортеров: с одной, шустрой бабочкой, успели поговорить, а парню пришлось отказать, — торопили на посадку. Да и что говорить, все спрашивают одно и то же: как получилось, да что чувствуете? Разве расскажешь. Да еще в такой суматохе. В Потеряевку тоже приезжали: из районной газетки, и из областной. Долго толковали, и спрашивали по-разному, а материал получился почти одинаков: как еще в детстве, живя в далекой Португалии, под гнетом Салазаровского режима (дался им всем этот Салазар!), девочка услыхала о стране, где все люди свободны и счастливы, и стала мечтать о ней. И вот, узнав однажды, что испанский народ восстал против угнетателей и поработителей, мать взяла Марию с собою и отправилась сражаться с оружием за идеалы социализма. Она героически погибла на баррикадах, а девочку ее боевые друзья с риском для жизни доставили на судно, плывущее в Советский Союз. Так исполнилась ее мечта. В этой стране она училась, была активной пионеркой, а в войну стала стахановкой труда на стройке химкомбината. Дальше несколько лет терялись в неизвестности, — судьба возобновлялась как бы с того момента, как она встретила демобилизованного воина (чуть ли даже не фронтовика!), и решила связать с ним свою жизнь. Ну, дальше уже вообще шла мура: орден, ударный труд в сельском хозяйстве, семья, преданность все тем же социалистическим идеалам, любовь к новой родине, портрет в кругу семьи… Ни Мария, ни ее домашние не раздражались, однако, на журналистов: у людей своя работа, они сами знают, как ее лучше делать.

Они не ведали еще, не имели никакого понятия о западной репортерской школе, — первая встреча с нею была крутой и неожиданной. Когда они, размякшие и утомленные дорогой, вступили на трап в Лиссабонском аэропорту — налетела вдруг толпа, начался гвалт, засверкали блицы. «Но, но!» — кричал сопровождающий их переводчик, и пытался оттеснить настырных господ. Сбоку от летного поля Мария увидала две запыленные легковушки не самых шикарных марок и микроавтобус, — от них, от этих машин, какие-то люди махали ей руками, потом побежали; впереди — худой высокий сеньор в светлом костюме, с галстуком-бабочкой, за ним — дородная матрона, сзади разноцветным клубком — шестеро молодых еще мужчин и женщин с добрым десятком малышни… «Луи-иш!!..» — истошно закричала Мария, простирая руки. Пожилой сеньор топтался за репортерскими задами, растерянно улыбаясь.

Положение спасли, с одной стороны, полицейские: подъехали и включили сирену. С другой — экипаж самолета: дюжие парни так принялись расшвыривать газетную и журнальную братию, что какой-то порядок все же установился, и Буздыриным удалось-таки прорваться к семейству Луиша Сантуш Оливейру. Опять брату с сестрой стало плохо: они стояли обнявшись, а переводчик кормил их таблетками. Встреча Василия и Любашки с бесчисленной роднею прошла более спокойно: они пообнималсь, после чего Василий принялся раздавать детишким заранее припасенные шоколадки, а Любашка с самой смешливою из стариковых снох — укатываться над лезущими друг на друга газетчиками. Подошел встречающий из советского консульства; он поздоровался и сказал, оценив обстановку: «Придется дать пресс-конференцию, а то вам не будет покоя», — и тут же и организовал ее, утащив ораву в какое-то помещение аэропорта. Вообще консульский оказался мужиком крутым и решительным: отсек Луиша, оставив на небольшом возвышении одно лишь семейство Буздыриных. Сказал им внушительно: «Глядеть в оба, держать ухо востро! Не забывайте, куда приехали!»

И точно: после нескольких вопросов типа: расскажите биографию, как долетели, как самочувствие, рады ли встрече с родиной, не скучаете ли по дому, прозвучали вдруг громовые слова:

— Как вы относитесь к тому, что Советский Союз фактически представляет собою большой ГУЛАГ, а основной контингент его работников — это труженики концентрационных лагерей?

— Это они про что? — спросила Мария у Василия. Тот глубокомысленно нахмурился и сказал: «Видно, про Коляньку. И где только накопали, сволочи, вот работает разведка!»

И Мария принялась объяснять корреспондентам, что — да, конечно, она понимает, с одной стороны, что срывать, например, зимой шапки с прохожих — это, конечно, дело неодобрительное, но если вот взять такой пример: человек поступил в техникум, оторвался от семьи, от родительского догляда, попал в нехорошую компанию. Ведь бывает так в жизни, верно? Ну, а дальше что? На подписку не отпускают, дескать, нельзя, это затруднит следствие, он скроется, потому что живет в общежитии, отправляют в тюрьму. А городские ходят на подписке и похохатывают! На суде им — условно, а его — в лагерь! Справедливо ли? Ведь там доброму-то тоже не учат. Но он теперь женился, двое девочек, жена работает в молочном. Вот такой ответ.

На следующий день многие газеты вышли с крупными заголовками: «Видная советская диссидентка и правозащитница португальского происхождения Мария Сантуш Оливейру-Буздирин выражает решительный протест системе ГУЛАГАа, и требует немедленного освобождения всех заключенных! Ужасный политический террор КГБ в советских техникумах! Сын нашей соотечественницы — узник режима! Пытки членов семей в молочных магазинах! Впервые в мировой печати!»

Неизвестно, чем могли бы обернуться подобные дела несколькими годами раньше семейству Буздыриных. А теперь — пронесло, никто даже и не намекнул. Лишь консульский тип, когда провожал обратно, глядел волком: уж ему-то, наверно, намылили шею, голубчику!

Но вот все рассосалось, гости остались со встречающими, и пришла пора садиться в машины. «Сразу поедете в деревню?» — спросил переводчик. «Нет, что вы! — встрепенулась Мария. — А Лиссабон? Я никогда в нем не бывала!» — «И много потеряли. Это такой город!..».

Мягкий ветер Атлантики рвался в форточки; они исколесили всю столицу, ахая и восхищаясь каждоминутно. Семь холмов! Лестницы! А какой мост через Тежу! Это твоя, Мария, столица, и нет в мире города красивей ее. Старинные здания, вежливые люди. Что-то смутное, подобное вспомнилось ей, и лишь утром следующего дня довспоминалось: Москва 1956 года, она туда ездила как передовик, на Сельхозвыставку! Тот же негустой ток машин, богатые приземистые здания с лепниной, деревья на улицах, летние кафе… А какая уютная площадь Рештаурадореш в самом центре Лиссабона, с монументом в честь освобождения от испанцев в семнадцатом веке! На авенида Либердаде Буздырины вышли из машины и вместе с Луишем и остальными Оливейру прошлись по цветной изразцовой плитке, под сенью каштанов и пальм. Пошатались по магазинам Праса-ду-Коммерсиу, площади с конной статуей Жозе Первого. Прекрасна была и мозаика площади Росиу, ее бронзовые фонтаны, Педро Четвертый на колонне.

Но все же надо было спешить: путь предстоял неблизкий. Уже небо становилось красным, закатным, когда они въехали в родную деревню Марии, и покатили по узким улочкам. На месте их старого дома стоял другой: он был белый, словно новенький, с красною черепицей, — и, в-общем, не отличался от иных, стена в стену стоящих рядом домов. Возле их дверей стоял народ, сидели старики: ждали, когда Луиш привезет родню из далекой Роша. Едва они появились — маленький деревенский оркестрик заиграл туш и португальский гимн. Но все устали, — один Василий глядел бодро, и готов был к активному существованию. Он в первом же кафе, куда заглянули перекусить, скорешился с Луишевым зятем Бенто, и выпил там с ним литровую бутыль вина, и еще такую же они прихватили с собою. Бенто сморился быстро, а Василий еще порядочно оглашал португальскую равнину «Маршем коммунистических бригад» и «На побывку едет молодой моряк». Но и он успел вздремнуть, и был теперь, как огурчик. Марию тоже клонило дорогою в сон, но она превозмогала себя, встряхивая головою, и все глядела по сторонам. Равнина с низким кустарником, холмы, дороги… Низкий пейзаж без лесов, попадаются и большие возвышенности, — вообще все скучено, без той значительности, какую дают природе лес или пустыня. Кукурузные плантации, рощи пробковых дубов, вечнозеленые кусты томиллары.

Утомленные Мария с Любашкою посидели немного за праздничным столом, и отправились спать; лег и Луиш. Разошлись женщины; лишь Василий с весельчаком Бенто, да двумя Луишевыми сыновьями (у него было два сына и дочь) сидели еще, пили вино, и говорили — каждый на своем языке.

На рассвете Жулия, жена брата, разбудила Марию: «Ты не хочешь пойти в церковь?» Она сразу поняла ее, словно вернулась в мир звуков, окружавших ее с детства: русский язык не мешал уже ей понимать бывших соотечественников, вот только самой объясняться было еще трудно — но и это получалось, хоть с трудом. Пока Мария умывалась и одевалась, толстая Жулия с любопытством следила за нею. «У тебя другая религия?» — вдруг спросила она. «Нет, — ответила золовка. — Верю в Бога, в Христа, в Пречистую Матерь Его. А ты разве нет?» — «Я тоже». «Ну, и о чем больше разговаривать!» В маленьком храме она поклонилась священнику, чмокнула ему руку, он благословил ее, и она закрестилась троеперстно, шепча «Отче наш». Вышла из церкви, села на скамейку и заплакала. Ну ничего, это небольшой грех, если она будет молиться с католиками, — умиротворенно думала Жулия. Главное — она любит Бога, и надеется на него. Для семейства Оливейру это было очень важно: все в нем были верующими, и пренебрежение гостей к их церкви и обрядам могло родить неприязнь. Она заказала вечернюю заупокойную мессу, и была теперь спокойна: по крайней мере, люди из Роша придут помянуть дедушку Карлоса, папу Жуана, маму Кармелу… И они действительно пошли, и крестились, и плакали, — лишь Василий стоял столбом, он был атеист, но хоть стоял с подобающим унынием, и то спасибо, делал то же, что и остальные — выходит, следил и за обрядом.