Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кем вы были по профессии в Союзе?
– Почему вы выбрали себе такую профессию?
– Нравится ли вам жить в США? Почему?
Те же самые вопросы я задаю и его жене. После каждого его ответа на мой вопрос я обращаюсь к ней с такой же учтивой внимательностью: «А вы? А вам?»
Я продолжаю эту игру, увы, не потому что старый холоднокожий друг Гарика вызвал во мне хотя бы какое-то подобие интереса. Нет. Единственное, что меня интересует, способна ли я еще заинтересовать в себе какого-либо мужчину, а особенно друга Гарика, ходившего с ним в одну школу, разделяющего с ним многие вкусы, принадлежащего к той же возрастной и социальной категории. Останется ли и второй представитель того же мира столь же холоден к моему обаянию, как обладатель моего сердца? Смутно предчувствуя победу, я хочу показать Гарику, как он меня недооценивает, посеять в его душе неуверенность.
Однако я уже не так уверена в себе сама. Я уже не уверена, действительно ли я привлекательна? Может быть, мне тогда казалось? А может быть, я постарела за эти месяцы, утратила шарм?
Но вот приятели выпивают по третьей рюмке. Вопрос, который я ненавижу, когда мне задают, – чем я занимаюсь? – слава Богу, забыли задать. Хотя ответ у меня готов, и Гарик знает это и понимает: «Я студентка». Потом, когда мы остаемся одни, Гарик покровительственно и самодовольно притягивает меня к себе и целует, как отец целует ребенка, которого жалеет: «Иди ко мне, моя вечная студенточка! Что же ты будешь говорить, когда тебе тридцать стукнет? Тогда-то ты наконец подрастешь?»
– Я вам всем покажу еще! – с жаром и убежденностью говорю я. – Не волнуйся, я не останусь вечной студенткой.
Снова наполнили рюмки. Гарик, который никогда не пьянеет, держится молодцом. Фима же начинает ерзать на стуле, его язык начинает слегка заплетаться, его взгляды на меня становятся все откровенней.
– Везет же некоторым людям! Почему тебе, а не мне досталась такая девочка? – заявляет он во всеуслышанье после четвертой или пятой рюмки. – Гарик! Га-а-рик!!! Я хочу поцеловать твою девочку! Нет, ты скажи! Мне, как другу, можно ее поцеловать?
Либеральный Гарик не против, если девочка сама захочет. Качающийся Фима, блестя слюной, едва ворочая языком, встает, не сводя с меня масляных глаз.
– Можно я тебя позе-лу-ую?
Жена Лиза встает с места, взяв под мышку сумочку, и, грозно шипя, последний раз спрашивает, едет или не едет он сейчас же отсюда в гостиницу на такси.
– Я вас довезу, ваша машина ведь около нашего дома осталась, – говорит непоколебимо спокойный Гарик.
– В-да-а… около их дома… – говорит Фима.
– Я сказала: на такси… – шипит жена угрожающе.
– Официант, пожалуйста, счет дайте, – говорит Гарик.
– Так быстро? А кофе? Десерт?
– Нет, нам пора идти.
Мы едем домой вдвоем, оба молчим. Я торжествую; теперь хотя бы из ревности, хоть из чувства собаки на сене – тело и душа Гарика будут полностью мои, хоть на какое-то время, хоть на один вечер!
– Что это ты сделала с бедным моим другом? – говорит наконец Гарик. – Не может быть, чтобы он так одурел, совершенно не получив от тебя никакого повода? Признайся честно, кокетничала с ним?
– Гарик, – спокойно и томно отвечаю я, – ты, кажется, сидел вместе с нами за столом, ты не покидал нас ни на минуту. Когда я могла с ним кокетничать? Ты заметил, что я с ним кокетничала?
– Не знаю…
– Тогда и не говори.
– Ну, а что ты ему вопросы задаешь: скажите, пожалуйста, а какая у вас профессия? А кто вы? А что вы? Конечно, ему льстит, что им интересуются.
– Что же мне, по-твоему, нужно было молчать весь вечер? Это твой друг, мне интересно было с ним поговорить.
Больше Гарик вопросов не задавал.
«Умеет держать себя в руках, дрянь!» – подумала я.
Но вот, мы приехали домой. Чем же закончился этот незапамятный вечер?
* * *
Мы входим в подъезд дома, и тайно умирающий от ревности Гарик спрашивает меня, не буду ли я против, если мы зайдем с ним на несколько минут проведать его родителей. (Родители Гарика жили в том же доме, что и он, только на первом этаже.)
Разумеется, я не против.
Меня разбирает зудящее желание остаться с ним наедине. Галина Михайловна, мама Гарика, предлагает нам раздеться и посидеть у них, выпить чаю. Родители Гарика пенсионеры, а отец, дядя Гриша, вдобавок еще подрабатывает дворником.
Я смотрю на Гарика вопросительно: «Хочешь?»
Он смотрит на меня боязливо – как бы пытается понять, можно ли ему согласиться.
– А ты хочешь? – спрашивает он меня.
– Я хочу, как хочешь ты, – отвечаю я, стараясь придать своему лицу как можно более беспечное выражение.
Мы остаемся пить чай.
Я смотрю на его движущуюся большую фигуру в толстом вязаном свитере и вижу, как мы входим в его темную тихую квартиру, запираем за собою дверь и, не включая света, бросив вещи прямо здесь же, прижимаемся друг к другу. Я знаю, что этого не будет и не может быть. Я придвигаю к себе чай, сыплю в него ложечку сахара, сыплю другую, дую, отпиваю немного. Он жует печенье и разговаривает с матерью.
Гарикину мужественность до звона в коже подчеркивает присутствие мягкого и округлого существа: пусть это вовсе немолодая женщина, пусть даже это его мама. Чем меньше, нежнее, мягче эта особа, вошедшая в дремучий и крепкий мир Гарика, тем сильней, по контрасту, чувствую я его мужественное начало.
Он бесконечно, мучительно красив. Нужно иметь извращенный художественный вкус, чтобы понять эту его красоту, грубую, бесконечно мужскую красоту. Весь вылит из стали, шерстяной серый свитер, теплая вихрастая крепкая голова, влажные подвижные губы, утонувшие в мягких усах и бороде, твердый взгляд, серые глаза… сила в нем сквозит… все это отзывается во
