Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В его осанке, даже когда он сидит, есть что-то подтянутое, собранное и торопливое. Голос его тоже собран, деловит и тороплив. Его собранность, деловитость и подтянутость передаются мне на расстоянии так же, как передается на расстоянии зевота: невозможно этим не заразиться. Я сижу рядом с Гариком, как умирающая магнитола, подключенная к аккумулятору, чтобы подзарядить свои батарейки.
– Да. Да. Вы можете заехать к пяти часам, – говорит кому-то Гарик. – Всего вам доброго.
Не успевает он закончить разговор, звонит другой телефон. Повесив одну трубку, Гарик снимает вторую.
– «Мы – вывески»! Слушаю вас! Да… Десять на двенадцать? С чехлами или без? Конечно. Я буду у вас м-м-м… – смотрит на часы на руке, вздыхает, – около двух. Я все точно замерю. Да.
В это время опять звонит телефон.
– Сейчас, извините, одну минуту! – он переключается с одной линии на другую, нажав на какие-то кнопки:
– «Мы – вывески»! Слушаю вас! Да. Да. Конечно, сейчас, одну минуту, подождите, пожалуйста!
Снова переключился посредством нажатия кнопок.
– Алло, Мария? Ну вот, и тогда я скажу вам точную цену. О’кей. Записываю ваш адрес. Так. Номер 59? Хорошо. Увидимся в два. Всего доброго.
Почти в ту же минуту, повесив одну трубку и сняв другую:
– Да, Моррис? Я думаю, это вам обойдется в триста долларов. С мигающими буквами дороже, конечно! Я бы не советовал писать «холодная кока-кола» очень крупно. Да. Я бы выделил крупно только «Пицца», и все…
Он продолжает беспрерывно говорить по телефону, как подключенный к высоковольтному источнику, а я тем временем, на расстоянии заимствуя лишь маленькую часть его энергии, пишу на всех парах. Каким-то странным образом присутствие Гарика и его постоянные разговоры и активность не отвлекают, а, напротив, вдохновляют меня, заряжают силой. Гарик строит свою империю. Я – свою. Может быть, это дух конкуренции заряжает меня так?
В офис входит клиент: щупленький, кротко улыбающийся китаец. Я предлагаю ему присесть напротив Гарика, у стола. Покуда Гарик продолжает обсуждать с Моррисом есть или нет необходимость в том, чтобы еще нарисовать ломоть дымящейся пиццы, китаец сидит, положив натруженные, слегка подпухшие руки на колени, и с самым миловидным выражением лица осматривает стены и потолки. Его кроткая улыбка не окрашивается нетерпеливым раздражением, каким бы давно она окрасилась у любого самоуверенного американца.
Наконец, повесив трубку, Гарик обращается к китайцу (при этом оба встают и пожимают друг другу руки). «Подкупите сердце вашего клиента теплом!» – вспоминаю я слова из какого-то американского журнала.
– Чем могу вам помочь? – со спокойно-веселым выражением говорит Гарик, как будто это не он до паралитического тика только что говорил по телефону, а если это и был он, так нисколько не устал от предыдущих разговоров.
– Тя-тю-ти, – говорит китаец.
У Гарика собрались в пучок на лбу несколько морщин.
– Аи кии тя-тю-ти, – говорит китаец, еще прилежней улыбаясь, и в сердце своем я чувствую неприятный укол. Он настолько поражает меня, что я невольно отвлекаюсь от своей работы и задумываюсь.
Давно ли с такой же раболепной зависимостью общалась я сама со всем окружающим миром? Да и теперь, спрятавшись от всей ненавистной Америки в Гарикином офисе и в Гарикином доме или автомобиле, избавилась ли я от этого кошмара совсем? Теперь-то я понимаю, почему он так прилежно улыбается всю дорогу. Китаец, как и я, – эмигрант, а эмигрант – это человек второго сорта, неполноценный человек, он должен все время помнить свою неполноценность, оттого и осанка съеженная и выражение лица заискивающее.
Наконец сквозь тя-тю-ти мы с горем пополам смогли понять, что китаец хочет вывеску для своей прачечной.
В это время снова звонит телефон. Гарик просит прощения у китайца и снимает трубку:
– Слушаю вас! Да! «Мы – вывески»! – бодро говорит он.
…И так целый день, без перерыва.
После китайца приходит грек. Он говорит с Гариком по-гречески.
– Простите, не понимаю, – улыбается Гарик.
После того как грек упорно повторяет по-гречески одну и ту же фразу пять раз кряду, мы начинаем различать, что это он вовсе не по-гречески говорит, а по-английски, только звучит так, как если бы он говорил по-гречески. Он хочет вывеску для своего ресторана «Афины».
Когда ушел грек, пришел толстый большой человек с красным лицом, и во рту у него, несмотря на одышку, дымилась сигара. Передвигаясь, как большой полярный медведь, он усаживается важно в кресло и, запрокинув ногу на ногу, медленно выпускает дым.
– Как поживаешь, Джек? – дружески спрашивает его Гарик, сидя по другую сторону стола в своем кресле, как на троне.
Хриплым, утонувшим в слоях жира голосом толстяк, едва ворочая языком, говорит:
– Устал я сегодня.
– Да, – говорит Гарик, – у меня тоже сегодня тяжелый день.
– Мне нужно, – говорит толстый Джек, прерывая свою речь длинной самоуверенной затяжкой, – чтобы ты мне еще пару вывесок сделал.
Голос Джека звучит так, как будто он отдает распоряжения своему подчиненному. Со своей стороны, Гарик отвечает ему, как хозяин фирмы своему клиенту, пришедшему к нему с просьбой.
– Какие вывески тебе нужны?
Когда в офис заходят клиенты заказывать вывески, это немного отвлекает меня. Я волей-неволей смотрю, слушаю, и буквально через несколько часов мне начинает казаться, что я уже понимаю в этом бизнесе достаточно, чтобы дать Гарику советы, которые помогут ему здорово поднять свои заработки. Однако нет ни одной минуты, когда бы я могла поговорить с Гариком.
В половине второго Гарик собирается ехать на встречу с Марией. Торопливо сложив блокнот, ручку, сантиметр в свой дипломат, он проходит торопливой походкой в подвального вида зал, где работают ребята.
– Фима, к моему приходу нарежь и приготовь бэйс[94] для вывески пиццерии. Робика пошлешь – пусть принесет семь листов цветного картона и две банки цветного акрилика, – и, не дожидаясь, пока тот кивнет, Гарик поворачивается к Милеку. – Ты Милек нарезай буквы для неоновой вывески для парикмахерской. Все, я скоро буду.
– Не скучай, моя радость, – говорит он мне, чмокнув меня в голову, и быстрой походкой выходит из офиса.
Я остаюсь сидеть за своим столом, предназначавшимся изначально для секретарши, со своими книгами и тетрадями, и долго после того, как Гарик уже ушел, я все еще прислушиваюсь к эхом раздающемуся звону только что отгулявших по всем нервам моего тела колокольчиков. Сколько упоительной красоты было в рабочей размятости его черт, в этих, уже начинающих попахивать потом джинсах и
