На горах. Книга вторая - Павел Мельников-Печерский

— И он тебя жалеет, и он по тебе сокрушается, — тихонько молвила Аграфена Петровна. — С того времени сокрушается, как летошний год уехал в скиты. Так говорил он в последнее наше свиданье и до того такие же речи не раз мне говаривал… Свидеться бы вам да потолковать меж собой.

— Нет! Как можно! — покрасневши вся, молвила Дуня. — Не бросаться же к нему на шею.

— Вестимо, на шею не бросаться, а не мешает самой тебе узнать, как он по тебе сокрушается, особенно теперь, как ты осиротела… Как, говорит, теперь она устроится? Беспомощная, беззащитная! — сказала Аграфена Петровна.

Задумалась Дуня. После недолгого молчанья Аграфена Петровна сказала ей:

— Теперь он чуть не каждый день у Колышкиных. Приедем в город, увидишься с ним. Поговори поласковей. Сдается мне, что дело кончится добром.

Не ответила Дуня, но с тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то представлялся он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким видела его в грезах в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с ним, как-то он заговорит, что надо будет ей отвечать ему. С ненавистью вспоминает Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее тревогой и, увлекши в свою веру, разлучила с ним на долгое время. Про Фленушку и про поездку Самоквасова в Комаров и помина нет.

Пришел Покров девкам головы крыть[159] — наступило первое зазимье, конец, хороводам, почин вечерним посиделкам. Патап Максимыч уладил все дела — караульщики были наняты, а Герасим Силыч согласился домовничать. Через недолгое время после Покрова пришлись сорочины. Справивши их, Патап Максимыч с Аграфеной Петровной, с Дуней и Дарьей Сергевной поехали за Волгу. На перепутье остановились у Колышкиных.

И Сергей Андреич и Марфа Михайловна рады были знакомству с Дуней, приняли ее с задушевным радушьем и не знали, как угодить ей. Особенно ласкова была с ней Марфа Михайловна — сиротство молодой девушки внушало ей теплое, сердечное к ней участье. Не заставил долго ждать себя и Петр Степаныч.

Вошел он в комнату, где сидели и гости и хозяева. Со всеми поздоровавшись, низко поклонился он Дуне и весь побледнел. Сам ни словечка, стоит перед нею как вкопанный. Дуня слегка ему поклонилась и зарделась как маков цвет. Постоял перед ней Самоквасов, робко, скорбно и страстно поглядел на нее, потом отошел в сторону и вступил в общий разговор. Аграфена Петровна улучила минуту и прошептала ему несколько слов. Немного погодя сказала она Дуне:

— Пойдем в те комнаты, надо мне на ребяток моих посмотреть, не расшалились ли; да и спать уж пора их укладывать.

Медленно встала Дуня и пошла за подругой. Посмотрели они на детей; те играли с детьми Колышкина и держали себя хорошо. После того Аграфена Петровна пошла с Дуней в гостиную. Сели они там.

— Ну что? — спросила едва слышно Аграфена Петровна. Не отвечала Дуня.

— Что ж молчишь? Говори!

— Жалким таким он мне показался, — немного помедливши, проговорила Дуня.

— Чем же жалок-то? — с улыбкой спросила Аграфена Петровна.

— Так, — пальцами перебирая оборку платья, тихонько ответила Дуня.

— А ты путем говори, — вскликнула Аграфена Петровна. — Мы ведь здесь одни, никто не услышит.

— Жалкий такой он, тоскливый…— промолвила Дуня.

— По тебе тоскует, оттого и жалок, — сказала Аграфена Петровна.

В это самое время робкими, неровными шагами вошел в гостиную Петр Степаныч и стал у притолоки. Назад идти не хочется, подойти смелости нет.

— Подите-ка сюда, Петр Степаныч, подойдите к нам поближе, — улыбнувшись весело, молвила ему Аграфена Петровна. Тихой поступью подошел к ней Самоквасов.

— Винитесь, в чем согрубили, — сказала Аграфена Петровна.

— Глаз не смею поднять…— задыхающимся, дрожащим голосом промолвил Самоквасов. — Глупость была моя, и теперь должен за нее век свой мучиться да каяться.

— Что ж такое вы сделали?.. Я что-то не помню, — вся разгоревшись, промолвила Дуня.

— А уехал-то тогда. В прошлом-то году… Не сказавшись, не простившись, уехал…— сказал Петр Степаныч.

— Что ж? Вы человек вольный, где хотите, там живете, куда вздумали, туда и поехали, никто вас не держит, — проговорила Дуня. — Я вовсе на вас не сердилась, и уж довольно времени прошло, когда мне сказали о вашем отъезде; а то и не знала я, что вы уехали. Да и с какой стати стала бы я сердиться на вас?

— Авдотья Марковна, Авдотья Марковна! Раздираете вы душу мою! — вскликнул Самоквасов. — Сам теперь не знаю, радоваться вашим словам иль навеки отчаяться в счастье и радости.

Дуня сгорела вся, не может ничего сказать в ответ Петру Степанычу. Но потом эти слова его во всю жизнь забыть не могла.

Немного оправясь от смущенья, повела она речь о постороннем.

— Что ваш раздел? — спросила она.

— Покончил, судом порешили нас, — отвечал Самоквасов. — Прежде невеликую часть из дедушкина капитала у дяди просил я, а он заартачился, не хотел и медной полушки давать. Делать нечего — я к суду. И присудили мне целую половину всего именья — двести тысяч чистыми получил и тотчас же уехал из Казани — не жить бы только с дядей в одном городе. Здесь решился домик себе купить и каким-нибудь делом заняться. А не найду здесь счастья, в Москву уеду, либо в Питер, а не то и дальше куда-нибудь… Двухсот тысяч на жизнь хватит, а жить мне недолго. Без счастья на свете я не жилец.

— Ну, будет вам, Петр Степаныч, — сказала Аграфена Петровна. — Мировую сейчас, хоть ссоры меж вами и не было. Так ли, Дунюшка?

— Какая же ссора? — молвила Дуня, обращаясь к подруге. — И в прошлом году и до сих пор я Петра Степаныча вовсе почти и не знала; ни я перед ним, ни он передо мной ни в чем не виноваты. В Комаров-от уехали вы тогда, так мне-то какое дело было до того? Петр Степаныч вольный казак — куда воля тянет, туда ему и дорога.

— Ну, будет, пойдемте, не то придет сюда кто-нибудь, — сказала Аграфена Петровна. — Ступайте прежде вы, Петр Степаныч, мы за вами.

Послушно, ни слова не сказавши, вышел Самоквасов. Когда ушел он, Аграфена Петровна тихонько сказала Дуне:

— На первый раз пока довольно. А приметила ль ты, какой он робкий был перед тобой, — молвила Аграфена Петровна. — Тебе словечка о том не промолвил, а мне на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так он на себя руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле что-нибудь сделает, это всю твою жизнь будет камнем лежать на душе твоей… А любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж пойдем.

И пошли из гостиной в столовую, где и хозяева и гости сидели.

Патап Максимыч дня четыре прожил у Колышкиных, и каждый день с утра до ночи тут бывал Самоквасов. Дуня помаленьку стала с ним разговаривать, а он перестал робеть. Зорко поглядывала на них Аграфена Петровна и нарадоваться не могла, заметив однажды, что Дуня с Петром Степанычем шутят и чему-то смеются.

Перед отъездом Аграфена Петровна сказала Самоквасову, чтобы дён через десять приезжал он к ней в Вихорево.

Переправясь через Волгу, все поехали к Груне в Вихорево. Эта деревня ближе была к городу, чем Осиповка. Патап Максимыч не успел еще прибрать как следует для Дуни комнаты, потому и поторопился уехать домой с Дарьей Сергевной. По совету ее и убирали комнату. Хотелось Патапу Максимычу, чтобы богатая наследница Смолокурова жила у него как можно лучше; для того и нанял плотников строить на усадьбе особенный дом. Он должен был поспеть к Рождеству.

Не заставил себя ждать Петр Степаныч, на десятый день, как назначила ему Аграфена Петровна, он как снег на голову. Дуня была довольна его приездом, хоть ничем того и не выказала. Но от Груни не укрылись ни ее радость, ни ее оживленье.

— Рада гостю? — спросила она Дуню вечером, когда осталась вдвоем с ней. Дуня поалела, но ничего не ответила.

— По глазам вижу, что радехонька. Меня не проведешь, — улыбаясь и пристально глядя на Дуню, сказала Аграфена Петровна.

— По мне, все одно, — молвила Дуня, облегчив трепетавшую грудь глубоким вздохом.

— Разводи бобы-то! Точно я двухлетний ребенок, ничего не вижу, ничего не понимаю, — с усмешкой сказала Аграфена Петровна. — Лучше вот что скажи — неужто у тебя еще не вышли из памяти Луповицы, неужели в самом деле обрекла ты себя на девичество?

— Про Луповицы не хочу и вспоминать. Если б можно было совсем позабыть их, была бы тому радехонька, — с живостью вскликнула Дуня.

— Только замужем совсем про них забудешь, — сказала Аграфена Петровна.

— Это почему? — спросила Дуня.

— Да уж так, — ответила Аграфена Петровна. — Не тем будет голова занята. Думы о муже, заботы о детях, домашние хлопоты по хозяйству изведут вон из памяти воспоминанья о Луповицах. И не вспомнишь про тамошних людей. А замуж тебе пора. Теперь то возьми: теперь у тебя большие достатки, как ты с ними управишься? Правда, тятенька Патап Максимыч вступился в твое сиротство, но все ж он тебе чужанин, а сродников нет у тебя ни души: да тятенька и в отлучках часто бывает, и лета его уж такие, что — сохрани бог, от слова не сделается — и с ним то же может приключиться, что с твоим покойником. На дядю надеешься? Так выйдет ли он из полону, нет ли, одному богу известно. А ежель и выйдет, что за делец будет?