Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты вчера толковал что-то там… Про жертву… И про урок…
— Я и сам не знаю, что на меня нашло. Несу всякий вздор.
Наверное, у меня тоже был виноватый вид. Язык-то мягок, что хочет — то и лопочет. Особенно когда не в ладу с головой.
— Это не вздор, — серьезно сказал он. — Я разговаривал с одной девочкой. Она больна…
Тут он произнес название болезни, про которую я слышал впервые — в нашей обители пациенты с таким диагнозом не встречались. Начиналось оно со слова мука, а потом шло что-то похожее на жало пчелы и заканчивалось дозой. Пчела в муке. С дозой чего-то там. В общем, я не понял, что это такое.
— Она сказала, что надо только очень верить. Потому что если веришь — ты всемогущ…
Илья словно прислушивался к тому, что говорил, как бы взвешивая сказанное на весах здравого смысла.
— Ты всемогущ и можешь еще успеть, пока сила с тобой. Так она сказала. Тогда включится магия. А магией владеют только старики и дети. Потом это уходит.
— А эта магия — она помогла той девочке? — спросил я.
— Не знаю. Больше я ее не видел. Поэтому я и хочу попробовать то, что ты сказал…
— А у тебя тоже этот…
— Нет, у меня лимфосаркома.
Я не стал допытываться, что это такое, но понял, что это очень плохо.
И тогда Илья рассказал мне, о чем он думал всю ночь. А думал он о том, что если заключит договор с боженькой, то останется жить.
— Понимаешь, у меня смертельное заболевание. Рак крови. Мать все время плачет, ничего не может с собой сделать. Мне от этого только хуже, лучше бы она совсем не приходила… Но я не умру, это точно. Через месяц я выйду отсюда здоровым. Я нашел выход. Я буду стойко переносить все процедуры, могу даже отказаться от наркоза. За это он выкупит меня у смерти. Вот такой сговор.
— Не сговор — завет.
— Пусть будет завет, — легко согласился Илья. — Лишь бы он принял мою жертву.
— А я буду за тебя молиться, — пообещал я.
— А ты умеешь?
— Не умею так научусь. Главное, чтобы молитва от сердца шла.
Чтобы как-то приободрить Илью в его трудном положении, я вновь обратился к речениям из жития Михаила и молитвослова в конце книжицы, зачитанной мною на досуге до дыр. Смысл этих речений был для меня туманен и в то же время чарующ:
— Да пленит наш кичливый ум в послушание веры, избавит от самомнения, суемудрия, ложных пагубных учений, и дарует нам мудрость духовную…
Илья посмотрел на меня так, словно я только что скрепил его завет с боженькой сургучной печатью.
С того дня мы стали встречаться чуть ли не ежедневно. Чаще всего к Илье приходил я — после процедур он долго отходил от пункций и часто чувствовал себя плохо. Я поражался той стойкости, с которой он переносил все выпавшие на его долю страдания и как мог старался отвлечь его от мрачных мыслей.
Однажды начальник отделения, в котором он лежал, попытался выпроводить меня восвояси, но за меня вступилась мать Ильи — изможденная женщина с заплаканными, словно покрытыми целлофаном глазами. Она часто навещала сына, чем расстраивала и его, и себя. Только душу бередила.
— Не надо, пусть останется, — попросила она.
И каким-то умоляющим жестом заломила руки.
— Это его единственный друг. Старые друзья теперь не навещают его…
— Что ж, я не против, — сказал доктор. — Теперь вы понимаете в болезни вашего сына не меньше моего. И знаете, что ему нужно…
— Не дай Бог изучать медицину по болезням своего ребенка, — сказала она и уткнулась в свой мокрый от слез платочек. Глядя на нее, я почему-то вспомнил Настю и ту беззащитную березку, которую она без конца рисовала в своем альбоме. Мне всегда казалось, что эта березка делает книксен. И тогда меня впервые посетило сомнение. Оно было сродни предчувствию, похожему на тень от набежавшего в солнечный день облачка и с тех пор не покидало меня. Я не мог не видеть, что в лице Ильи землистый оттенок неумолимо сменялся серым. И истово молился по ночам, чтобы его минула чаша сия.
Дни шли. Ему становилось все хуже. И вот однажды, когда я заглянул к нему в палату в меня полетел граненый стакан. Жалобно звякнуло и рассыпалось по полу разбитое стекло. Я стоял, ничего не понимая и видя перед собой только бледное, с провалом рта и глаз пятно — искаженное болью и яростью лицо моего отчаявшегося друга.
— Зачем все это? Ради чего!? Я не верю в твоего боженьку, никакого боженьки нет! — кричал он, извиваясь в постели.
Потом сквозь надрывный плач и невнятный скулеж до меня донеслось:
— Я же так просил его… Я умолял его… Боженька, миленький, помоги мне, выручи, я все вытерплю. Завет! Обман один, а не завет… Не верю, ни во что больше не верю… Впереди только смерть, могила, черви…
Я хотел было к нему приблизиться, обнять его, как-то утешить, но чья-то рука схватила меня за шиворот и выволокла в коридор.
— Не надо тебе на это смотреть. Не приходи больше, — сказал голос откуда-то с потолка.
Это был начальник отделения.
После этого я видел Илью всего один раз. Обколотый обезболивающими лекарствами он уже ни на что не реагировал и даже не повернул в мою сторону голову.
В третий раз я застал только аккуратно застеленную кровать, без Ильи.
Случай этот ошеломил меня. И заставил задуматься над тем, насколько неизбежной была эта смерть, насколько справедлив и милосерден такой приговор и кто решает, что есть, что будет и чему должно быть. Кому жить, а кому, как Илье исчезнуть с лица земли. И было еще какое-то странное чувство зыбкости, нереальности всего сущего, навеянное этим разительным переходом от живого к мертвому, от движения к неподвижности, от бытия к небытию. Словно мы фигурки из цветной бумаги и кто-то всемогущий волен вырезать нас своими гигантскими ножницами из красочного полотна жизни, оставляя только пустой, зияющий, как замочная скважина сквозной контур.
Чего-то я не понимал, не мог понять, охватить своим убогим умишком. Получается, не только люди и вещи совсем не такие, какими мы их видим. Совсем не такими оказываются и события. И проникнуть в их сокровенную суть дано только тому, кто верит во Всевышнего. Даже не столько верит, сколько доверяет Ему и покаянно
