Избранные произведения - Александр Хьелланн

Когда они вышли на улицу, консул Вит пожал руку профессору и, улыбаясь, поздравил его с благополучным разрешением вопроса.

— Но понимаете ли вы, Левдал, что случилось с Мордтманом? Мы ведь все полагали, что он будет руками и ногами цепляться за это место! Вероятно, он почувствовал отрицательное отношение к себе членов правления.

— Возможно, — рассеянно отвечал профессор. Но, простившись с консулом, он еще некоторое время стоял перед своим домом и смотрел в конец узенькой улицы, где вдали черные трубы «Фортуны» четко обрисовывались на фоне вечернего неба.

Прохожие почтительно кланялись этому статному старику, задумчиво стоявшему посреди улицы, облокотившись на палку из дорогого темно-коричневого дерева с замысловатым набалдашником из слоновой кости. Палка эта была подарком коллег по университету.

Профессор вежливо отвечал на поклоны, но не смотрел на тех, кто его приветствовал. Он все еще раздумывал о Мордтмане. Профессор Левдал терпеть не мог этого человека; именно поэтому он последнее время особенно часто задумывался над делами «Фортуны» и над вопросами руководства предприятием. Он не сводил глаз с Мордтмана, конечно никогда не показывая, что это вызвано личным предубеждением, а объясняя это добросовестностью члена правления.

Он невольно настроил против молодого человека многих членов правления. Одни считали, что содержание управляющего слишком дорого обходится предприятию, другим Мордтман просто не нравился, а добродушный консул Вит не любил молодого человека из сочувствия к своему другу профессору.

И вот внезапно Мордтман добровольно, с любезной улыбкой сам отказался от работы.

По правде говоря, такой оборот дела противоречил желаниям профессора: приятнее было бы видеть, что Мордтман исключен, выгнан.

Но, так или иначе, он ушел. А это основное. Работа и ответственность не очень пугали Карстена Левдала. За эти годы он и в самом деле увлекся шумной, тревожной и многообразной деятельностью, которая проходила так хорошо и охватывала такое количество людей. Профессор горел желанием доказать, что без этого шарлатана Мордтмана дело пойдет совсем иначе и гораздо лучше.

Особенно радовала его мысль, что Абрахам станет его помощником. Тогда сын с молодой женой будут постоянно жить в родном доме, во втором этаже. В доме будет всегда светло, весело, и все грустные и горькие воспоминания постепенно померкнут и исчезнут.

Председатель правления Кристенсен сидел в своем кабинете, где происходило собрание, погруженный в тревожные раздумья и сомнения.

Что-то скажет его жена, когда узнает, что он уступил пост председателя правления — и кому? Профессору Левдалу, который, собственно, и не принадлежал к касте дельцов. Она ведь всегда требовала, чтобы Кристенсен был самым первым — обязательно самым первым — в городе! До сей поры так оно и было.

Он предчувствовал адскую сцену, и все же… все же это не пугало его. Он повел носом: да, да! В воздухе было что-то еще пока непонятное! Мордтман не из тех, кто добровольно, без основания оставит такой пост. Он умный парень, а его папаша, глава фирмы «Исаак Мордтман и К°» в Бергене, — еще умнее. Такие крысы удирают с корабля только в случае настоящей опасности.

Кристенсен решил набраться мужества и вытерпеть от своей супруги все, что предстояло вытерпеть, не выразив ей ни малейшего сомнения в надежности «Фортуны». О нет! Это будет еще хуже: у него слишком много акций, а у нее слишком много приятельниц.

На следующий день Микал Мордтман писал своему отцу:

«Все обошлось лучше, чем можно было ожидать. Я воспользовался некоторым замешательством и разногласием, возникшим на заседании правления (ты знаешь, какие это разногласия), и, прежде чем кто-нибудь успел сообразить, в чем дело, я был свободен. Я очень рад этому, хотя в настоящий момент не имею места, но я полагаю, ты найдешь для меня что-нибудь подходящее. Что касается дел фабрики, я вполне согласен с твоими замечаниями, высказанными в письме от 18-го числа».

Таким образом, профессор Левдал вошел в более тесные взаимоотношения с коммерсантами города, которых он до сих пор старался избегать.

По мере того как работа предприятии становилась ему понятнее и яснее, он все с бо́льшим рвением отдавал свои силы «Фортуне». Он читал иностранные книги и журналы, вносил изменения и улучшении, задумывал изменение форм производства и собирался ввести новые дорогие машины.

Его небольшая врачебная практика в конце концов свелась к нескольким семействам, которые он посещал скорее как друг дома.

Постепенно его приемная и кабинет стали комнатами конторы. Вскоре там появились кассир и некий молодой человек, который бегал по поручениям в город и на фабрику; а агенты и маклеры начали заходить в дом профессора как в обычную купеческую контору.

Однажды ловкий агент полушутя продал профессору рожь с корабля, который еще стоял и грузился в Данциге.

Профессор вошел в азарт, в совсем особый, новый для него азарт; втайне он сердился на себя, — но цены на рожь росли!

Он все-таки сердился на себя: что у него было общего с этими торгашами и спекулянтами, которых он всегда презирал? А цены на рожь всё росли.

И когда три тысячи крон чистой прибыли оказались на его письменном столе, Карстен Левдал почувствовал совсем новое для него своеобразное удовольствие.

Он всегда был богат: жена принесла ему большое состояние. Но у него было какое-то врожденное чувство откровенного пренебрежения к торговле и тайного уважения к деньгам.

Он распорядился крупными капиталами жены разумно и осторожно. Он наслаждался комфортом и удобствами, которые давали деньги, не осознавая всего их могущества.

Но в деньгах, лежавших перед ним на столе, было что-то совсем особое: он создал их сам простым мановением руки. Он мог создавать деньги. В первый раз в жизни почувствовал он в своих руках силу, которая, как стихия, способна унижать и возносить людей. Он поглаживал пачки ассигнаций, ощупывал их пальцами, и ему казалось, что эта шуршащая бумага как-то особенно хорошо пахнет.

Когда Абрахам вернулся домой, отец показался ему помолодевшим и как будто даже опьяневшим от новых планов и проектов. Поистине «Фортуна» стала основным в его жизни.

Он сел за свой новый стол и откинулся в кресле, счастливый и довольный.

— Входите, входите, господин кандидат! Входите смелее! Посмотрите, как живет простой люд. Это нам будет полезно; да это нынче и модно, не правда ли? Модно, чтобы работодатели знали условия жизни, запросы, интересы рабочих и все такое! Это ведь и в литературе отражено, не правда ли? Какую книгу ни возьмешь — все о простом народе, о рабочих, о бедноте! Ах, сударь! Как послушаешь, так все только и думают что о взаимопонимании да о сострадании! Чудесное время настало, не правда ли?

С этими словами старик рабочий ввел своего посетителя в маленькую темную комнату, где не было почти никакой мебели.

У окна лежала груда лозняка и белых очищенных прутьев. Около этой груды сидела молодая девушка и плела корзинку.

— Кого это ты привел, отец? — спросила она, настороженно прислушиваясь к незнакомым шагам.

— Это молодой кандидат Левдал, новый управляющий, — ответил старик. — Видите ли, сударь, она у меня слепая! — пояснил он Абрахаму. — Это часто бывает среди бедняков, среди простого люда, среди рабочих.

Дочь горько усмехнулась и повернула к свету свои блеклые, безжизненные глаза; белые пальцы ее сгибали толстый прут.

Абрахаму Левдалу стало не по себе. Воспользовавшись тем, что старик вышел в кухоньку за кофе, он участливо спросил:

— Вы всегда… вы от рождения… так несчастны?

Молодая девушка при первом звуке его голоса опустила веки, внимательно вслушиваясь в каждое его слово. Теперь, когда не было видно этих мучительно пустых мертвых глаз, Абрахам был поражен ее замечательной красотой.

Морщинки горечи и страдания, лежавшие вокруг рта и тонких ноздрей, теперь исчезли. Белый лоб, обрамленный темно-русыми вьющимися волосами, был печально чист и подчеркивал тонкость ее худощавого грустного лица.

— Повторите, что вы сказали… — попросила она.

— Разве ты не слышишь, Грета? Наш вежливый, образованный гость делает тебе честь, спрашивая о твоей слепоте. Он хочет знать — от рождения ли у тебя это. Да, господин кандидат! От рождения. Больная кровь. Больная кровь бедняков!

Старик уселся на табурет, держа в одной руке чашку кофе, в другой — кусок ржаного хлеба, намазанного тонким слоем густо посоленного масла.

Абрахам только что начал работать на фабрике, и все рабочие казались ему вежливыми и любезными. Но этот старый механик никогда с ним даже не разговаривал. Абрахам сердился на себя за то, что согласился зайти сюда, в эту конуру.