Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Квангель долго колебался, рассказывать Анне о встрече с Трудель или нет. Но в конце концов решился — не нужно от нее ничего утаивать.
Вдобавок она имела полное право узнать правду: хотя опасность, что Трудель проговорится, была крайне мала, Анна должна знать и о крайне малой опасности. И он подробно рассказал ей обо всем, не пытаясь оправдывать свое легкомыслие.
Реакция ее оказалась весьма характерной. Трудель, ее замужество и будущий ребенок не вызвали у Анны никакого интереса, зато она перепуганно прошептала:
— Представь себе, Отто, что на ее месте стоял бы кто-нибудь другой, из штурмовиков!
Он презрительно усмехнулся:
— Но не стоял же! И с сегодняшнего дня я опять буду осторожнее!
Однако это заверение не смогло ее успокоить.
— Нет-нет, — с жаром проговорила она. — Теперь открытки буду разносить одна я. На старую женщину никто внимания не обратит. А ты, Отто, сразу бросаешься в глаза!
— За два года я никому в глаза не бросился, мать. Не может быть и речи, чтобы ты в одиночку занималась этим опаснейшим делом! Получится, будто я прячусь у тебя за спиной!
— Да уж, — сердито ответила она. — Недоставало только потчевать меня всякими мужскими глупостями! Какая чепуха: ты прячешься у меня за спиной! Ты человек смелый, это я давно знаю, но что ты неосторожен, раньше не знала и теперь буду действовать соответственно. Можешь говорить что угодно!
— Анна! — Он взял ее руку. — Тебе тоже не стоит брать пример с других женщин и вечно попрекать меня одной и той же ошибкой! Я сказал тебе, что буду осторожнее, и ты должна мне верить. Два года у меня получалось очень неплохо, почему же в будущем все вдруг пойдет наперекосяк?
— Не понимаю, — упрямо сказала она, — почему мне нельзя разносить открытки. До сих-то пор я время от времени их разносила.
— И дальше будет так же. Когда их слишком много или когда меня мучает ревматизм.
— Но у меня больше времени, чем у тебя. И я вправду не так бросаюсь в глаза. И ноги у меня помоложе. И я не хочу изнывать тут от страха каждый раз, когда ты уходишь раскладывать открытки.
— А насчет меня ты что думаешь? По-твоему, я спокойненько сижу дома, зная, что ты ушла с открытками? Неужели непонятно, какой это будет позор для меня, если ты возьмешь на себя весь риск? Нет, Анна, этого ты от меня требовать не можешь!
— Тогда давай разносить вместе. Четыре глаза видят больше, чем два, Отто.
— Вдвоем мы привлечем больше внимания, а одиночке легко затеряться в толпе. И вообще я не считаю, что в таком деле четыре глаза видят больше, чем два. В конечном итоге один всегда полагается на другого. И вообще, Анна, не сердись, я бы только сильнее нервничал, если б ты была рядом, и думаю, ты тоже.
— Ах, Отто. Я знаю, если ты чего-то хочешь, то непременно настоишь на своем. Мне тебя не переспорить. Но я теперь буду умирать от страха, зная, в какой ты опасности.
— Опасности не больше, чем прежде, не больше, чем тогда, когда я отнес первую открытку на Нойе-Кёнигштрассе. Опасность есть всегда, Анна, для каждого, кто делает такую работу, как мы. Или ты хочешь ее бросить?
— Нет! — воскликнула она. — Нет, я бы и двух недель без открыток не выдержала! Чего ради тогда жить? Ведь эти открытки — наша жизнь!
Он печально улыбнулся, посмотрел на нее с печальной гордостью:
— Вот видишь, Анна. Такой я тебя люблю. Мы не боимся. Знаем, что нам грозит, и готовы, в любую минуту готовы… но надеюсь, это случится как можно позднее.
— Нет, — сказала она. — Нет. Я всегда думаю, что этого не случится никогда. Мы переживем войну, переживем нацистов, и тогда…
— Тогда? — переспросил он, ведь оба вдруг — после наконец-то одержанной победы — увидели перед собой совершенно пустую жизнь.
— Ну, я думаю, — сказала Анна, — мы и тогда найдем, ради чего стоит бороться. Может быть, совершенно открыто, без таких опасностей…
— Опасность… Опасность существует всегда, Анна, иначе нет борьбы. Иногда я уверен, что так просто им меня не поймать, и тогда часами лежу и размышляю, где еще кроется опасность, что еще я мог проглядеть. Размышляю и ничего не нахожу. А опасность все же где-то таится, я чувствую. Что мы могли забыть, Анна?
— Ничего. Ничего. Если ты будешь осторожен, разнося открытки…
Он мрачно покачал головой:
— Нет, Анна, я не об этом. Опасность караулит не на лестнице и не когда пишу. Она где-то еще, куда я не могу заглянуть. Однажды мы проснемся и поймем: вот где она всегда была, просто мы ее не видели. Но будет уже слишком поздно.
Она все еще не понимала его.
— Не знаю, отчего ты вдруг встревожился, Отто. Мы же все сто раз продумали и испробовали. Если будем осторожны…
— Осторожны! — воскликнул он, раздосадованный ее непониманием. — Как остережешься того, чего не видишь! Ах, Анна, ты не понимаешь! В жизни невозможно учесть все-все!
— Да, не понимаю, — покачала головой Анна. — По-моему, ты напрасно тревожишься, отец. По-моему, ночью тебе надо побольше спать, Отто. Ты слишком мало спишь.
Он молчал.
Немного погодя она спросила:
— Ты знаешь, какая теперь фамилия у Трудель Бауман и где она живет?
Он помотал головой:
— Не знаю и знать не хочу.
— А я хочу, — упрямо сказала она. — Хочу собственными ушами услышать, что с той открыткой все обошлось благополучно. Нельзя было поручать ей такое, Отто! Откуда девочке знать, как это делается. Вдруг она положила открытку прямо на глазах у всех, и ее при этом схватили. А окажись такая молодая женщина у них в когтях, они быстренько вытянут из нее фамилию Квангель.
Он качнул головой:
— От Трудель нам опасность не грозит, я знаю.
— Но мне нужна полная уверенность! — воскликнула фрау Квангель. — Я схожу
