Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее последовал вопрос председателя:
— И что вы можете предложить для завершения этого дела, которое тянется уже два года? Два года, комиссар Эшерих!
— Могу рекомендовать лишь терпеливое ожидание, иного выхода нет. Но, быть может, стоит передать дело для проверки господину советнику уголовной полиции Цотту?
На миг повисла мертвая тишина.
Затем послышались издевательские смешки. Кто-то крикнул:
— Лодырь!
А еще кто-то:
— Сперва напортачил, а потом на других сваливает!
Обергруппенфюрер Пралль со всей силы грохнул кулаком по столу:
— Ну, ты у меня попляшешь, мерзавец!
— Тихо! Успокойтесь, господа! — В голосе председателя сквозило легкое отвращение. Настала тишина. — Вот только что, господа, мы стали свидетелями поступка, который фактически почти равнозначен… дезертирству. Трусливое бегство от трудностей, неизбежных в любой борьбе. Мне очень жаль. Эшерих, вы свободны от дальнейшего участия в данном совещании. Ожидайте моих распоряжений у себя в кабинете!
Комиссар, белый как мел (он ничего подобного не ожидал), поклонился. Потом прошел к двери, на пороге щелкнул каблуками и, вскинув руку, гаркнул «Хайль Гитлер!».
Никто даже не посмотрел на него. И он вернулся к себе в кабинет.
Распоряжения, о которых Эшериха предупредили, для начала явились в лице двух эсэсовцев, которые мрачно смерили его взглядом, после чего один из них угрожающе произнес:
— Вам нельзя тут ничего трогать, ясно?
Эшерих медленно повернул голову к человеку, говорившему с ним в таком тоне. Тон был ему в новинку. Ну не то чтобы совсем, просто по собственному адресу комиссар до сих пор его не слышал. Рядовой эсэсовец, н-да, видать, плохи дела у комиссара Эшериха, раз подобный тип позволяет себе этакий тон.
Топорное лицо, сплющенный нос, тяжелый подбородок, явно склонен к грубому насилию, умственно недоразвит, в подпитии опасен, подытожил Эшерих. Как там сказал тот высокий чин? Дезертирство? Смешно! Комиссар Эшерих и дезертирство! Впрочем, чего ожидать от этой братии? Они обожают высокие словеса, но потом обычно ничего не происходит!
В кабинет вошли обергруппенфюрер Пралль и советник уголовной полиции Цотт.
Ну вот, значит, мое предложение все-таки принято! Для них это самое разумное решение, хотя даже пронырливый педант Цотт, по-моему, вряд ли сумеет выжать из данного материала что-нибудь новенькое!
Эшерих собирается дружески приветствовать советника Цотта, просто чтобы показать ему, что передача дела его нисколько не обидела, однако эсэсовцы бесцеремонно оттаскивают его в сторону, и малый с физиономией убийцы выкрикивает:
— Рядовые СС Добат и Якоби с арестованным!
Арестованный? Наверно, это я? — удивленно думает Эшерих.
Вслух он говорит:
— Господин обергруппенфюрер, позвольте сказать, что…
— Заткни мерзавцу пасть! — яростно рычит Пралль, вероятно тоже получивший нахлобучку.
Рядовой СС Добат кулаком врезает Эшериху по зубам. Того пронзает свирепая боль, во рту омерзительно теплый вкус крови. Он наклоняется вперед, выплевывает на ковер несколько зубов.
И, проделывая все это, совершенно машинально, даже толком не ощущая боли, он думает: надо немедленно внести ясность. Я, конечно, готов ко всему. Обыски по всему Берлину. Шпионы в каждом доме, где живут адвокаты и врачи. Я сделаю все, что хотите, но вы никак не можете просто бить меня по морде, меня, старого комиссара уголовной полиции, награжденного Крестом за военные заслуги!
Пока он, лихорадочно размышляя об этом, машинально пытается высвободиться из хватки эсэсовцев и снова и снова пытается заговорить, но из-за разбитой губы и кровоточащего рта говорить не в состоянии, обергруппенфюрер Пралль подскакивает к нему, обеими руками хватает за грудки и кричит:
— Наконец-то мы с тобой разберемся, умник надутый! Воображал себя большим хитрецом, когда читал передо мной свои высокоумные лекции, а? Думаешь, я не заметил, каким дураком ты считал меня и каким умником себя? Но теперь мы с тобой разберемся, ты у нас попляшешь, ох попляшешь!
Секунду Пралль, вне себя от ярости, смотрел на окровавленного подчиненного, потом выкрикнул:
— Весь ковер вздумал изгадить своей поганой кровью, да? Глотай кровищу, сволочь, или я сам тебе морду отполирую!
И комиссар Эшерих… нет, жалкий, перепуганный человечишка Эшерих, который еще час назад был могущественным комиссаром гестапо, через силу, обливаясь холодным потом, глотал отвратительно теплую кровь, чтобы не запачкать ковер, свой собственный ковер, нет, теперь уже ковер советника уголовной полиции Цотта…
Обергруппенфюрер жадно следил за жалкими стараниями комиссара. Потом с сердитым «Да ну!» отвернулся и спросил у советника:
— Вам еще нужен этот человек, господин Цотт? Для разъяснений?
По неписаному закону давние сотрудники уголовной полиции, откомандированные на службу в гестапо, при любых обстоятельствах держались заодно, как, кстати, держалось заодно и СС — нередко против сотрудников полиции. Эшериху никогда бы в голову не пришло сдать эсэсовцам даже сильно провинившегося коллегу; скорее он бы постарался скрыть от них и самую серьезную подлость. А теперь вот, увы, советник уголовной полиции, бросив на него беглый взгляд, холодно ответил:
— Этот человек? Для разъяснений? Спасибо, господин обергруппенфюрер. Предпочитаю разобраться сам!
— Уведите! — рявкнул обергруппенфюрер. — И поторопите его, парни!
В спешном порядке эсэсовцы выволокли Эшериха в коридор, тот самый, по которому он ровно год назад, смеясь удачной шутке, пинком послал Баркхаузена. Теперь его самого спустили по тем же каменным ступенькам, и он остался лежать на том же месте, где в крови лежал Баркхаузен. Пинками его подняли на ноги и спустили по лестнице в подвал, в бункер…
Все тело у него болело, а потом началось, удар за ударом: скидывай цивильные шмотки, напяливай полосатую робу, меж тем как эсэсовцы бесстыдно, в открытую делят между собой его вещи. И поминутно удары, пинки, тычки, угрозы…
О да, в последние годы комиссар Эшерих часто видел такое и не считал ни удивительным, ни предосудительным, ведь все это происходило с преступниками. А значит, по справедливости. Но что он, комиссар уголовной полиции Эшерих, причислен теперь к этим бесправным преступникам, не укладывалось у него в голове. Он же ничего не сделал. Только предложил передать другому дело, насчет которого все его начальники тоже ничего путного предложить не смогли. Все разъяснится, они наверняка вытащат его отсюда! Им ведь без него попросту не обойтись! А до тех пор надо держаться, не выказывать страха, даже боль надо скрывать.
В бункер как раз притащили еще одного. Как тотчас выяснилось, мелкого карманника, который, на свою беду, вздумал обворовать подругу высокого начальника штурмовиков и был схвачен с поличным.
Теперь его приволокли сюда, видно, еще по дороге здорово поколотили, и скулящий бедолага, воняющий
