Память (Книга первая) - Владимир Чивилихин

О какой, однако, женщине идет речь? О ней, конечно, написавшей Гоголю сразу после выхода той несчастно-трагической книги.

Александра Смирнова — Николаю Гоголю, 11 января 1847 года из Калуги: «Книга ваша вышла под новый год. И вас поздравляю с таким вступлением, и Россию, которую вы подарили этим сокровищем. Странно! (разрядка моя. — В. Ч.). Но вы, все то, что вы писали доселе, ваши „Мертвые души“ даже, — все побледнело как-то в моих глазах при прочтении вашего последнего томика. У меня посветлело на душе за вас».

Действительно странно, хотя н не слишком. Перенесемся на несколько лет вперед. Осенью 1851 года Гоголь из последних сил трудился в Москве над вторым томом «Мертвых душ»; рукопись уже существовала перебеленной, он читал друзьям главы из нее, и все еще можно было не только видеть, но слышать через дверь, как он мучается над ней, проверяя на голос отдельные места. В те дни познакомился с ним у Щепкина Иван Сергеевич Тургенев, и между двумя великими русскими писателями состоялся чрезвычайно примечательный и важный разговор.

— Почему Герцен, — спросил Гоголь, — позволяет себе оскорблять меня своими выходками в иностранных журналах?

Тургенев, не упоминавший до этого о «Переписке с друзьями», «так как ничего не мог сказать о ней хорошего», объяснился.

Внимательно выслушав его, Гоголь произнес:

— Правда, и я во многом виноват. Виноват тем, что послушался друзей, окружавших меня, и, если б можно было воротить назад сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзьями». Я бы сжег ее. (Разрядка моя. — В. Ч.)

Передтрагической и странной кончиной Гоголя его впечатлительную, ранимую натуру пригнетало давнее — неустроенность жизни, болезненность пополам с мнительностью, усложнившиеся отношения с некоторыми из бывших друзей и поклонников из-за «Выбранных мест», переживания за свою репутацию как художника. Не содействовало душевному равновесию, творческому настрою и полное равнодушие Смирновой к новым главам «Мертвых душ», и переписка с отцом Матвеем по религиозным вопросам, и посещение в одной из больниц известного в те годы юродивого, и случайная новогодняя встреча с доктором Ф. П. Гаазом, тем самым, что принес когда-то в московский тюремный замок связку белья для Владимира Соколовского; безжалостно коверкая русские слова, добряк пожелал Гоголю вечного года… Не могу также обойтись под конец без упоминания нескольких примечательных писем Гоголя, по которым угадываются глубинные истоки трагедии великого писателя и его роковой неудачи со вторым томом «Мертвых душ».

Первое, довольно пространное письмо, посланное в Калугу Александре Смирновой, предназначалось для «Выбранных мест из переписки с друзьями», но было снято цензурой, точнее говоря, тем же А. В. Никитенко. Письмо это напечатал «Современник» лишь в 1860 году. Второе, адресованное брату Смирновой — Аркадию Осиповичу Россет, было послано из Неаполя весной 1847 года и увидело свет почти через тридцать лет. Таким образом, Аксаков с Белинским не успели познакомиться с этими интереснейшими документами, и, быть может, частично поэтому в их письмах Гоголю не названа одна из главных причин непоправимой беды, постигшей великого писателя. И есть еще третье письмо — самому Белинскому…

В послании Александре Смирновой, как почти во всех гоголевских письмах того периода, присутствуют интересные, подчас даже пророческие мысли, например: «уверяю вас, что придет время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно от того, что считали себя слишком чистыми», и, как во всех эпистолах тех лет, в письме том множество наставительных сентенций. Ни Смирнова, ни другие адресаты не собирались следовать бесчисленным его советам — как помогать бедным, обращаться с дурным или хорошим человеком, вести хозяйство, одеваться, экономить деньги или, скажем, уповать на бога. Представляю, как улыбалась калужская губернаторша, располагавшая средствами, изысканным гардеробом, умевшая одеться для двора, когда читала такие, например, строки: «…Не пропускайте ни одного собрания и бала, приезжайте именно за тем, чтобы показаться в одном и том же платье: три, четыре, пять, шесть раз надевайте одно и то же платье».

Суть письма, однако, не в этом водопаде советов, а в еще более многочисленных просьбах-заданиях, обязывающих Александру Смирнову систематично и подробнейишм образом разбирать калужскую жизнь. Гоголь, в частности, просит: 1) «назвать все главные лица в городе по именам, отчествам и фамилиям, всех чиновников до единого»; 2) лично от каждого из них узнать, «в чем состоит его должность, чтобы он назвал вам все ее предметы и означил ее пределы» (выделено Гоголем. — В. Ч.); 3) «чем именно и сколько в этой же самой должности под условием нынешних обстоятельств можно сделать добра»; 4) «тот час все это на бумагу для меня»; 5) «ваши собственные замечания, что вы заметили о каждом господине в особенности, что говорят о нем другие, — словом все, что можно прибавить о нем со стороны»; 6) «такие же сведения доставьте мне обо всей женской половине вашего города»; 7) «запишите всякое случившееся происшествие, сколько-нибудь характеризующее людей или вообще дух губернии»; 8) «запишите также две-три сплетни на выдержку, какие первые вам попадутся, чтобы я знал, какого рода сплетни у вас плетутся»; 9), 10), 11)— сведения о калужских священниках, купцах, мещанах; 12), 13) и так далее — то есть Гоголь требовал подробнейшего очерка нравов губернского города, думая таким образом пополнить, обогатить свое знание России, от которой он оторвался на долгие десять лет…

Смирнова, однако, и не думала выполнять эти просьбы, так же как и советы и почти что приказания в других письмах: «Благословясь, поезжайте со мною в Иерусалим»… «Если вы до сих пор еще в Калуге, то оставляйте все и поезжайте в Петербург»…

И в новых своих письмах он снова просит Смирнову присылать «всякий раз какой-нибудь очерк и портрет»: «Например, выставьте сегодня заглавие: Городская львица, н, взявши одну из них, такую, которая может быть представительницей всех провинциальных львиц, опишите мне ее со всеми ухватками, — и как садится, и как говорит, и в каких платьях ходит, и какого роду львам кружит голову, словом, — личный портрет во всех подробностях. Потом завтра выставьте заглавие: Непонятная женщина, и опишите мне таким образом непонятную женщину. Потом: Городская добродетельная женщина; потом: Честный взяточник; потом: Губернский лев»… О присылке подобных «.портретиков» он просил также Аксакова, Погодина, Шевырева и других, просил жен своих московских друзей, просил петербургских знакомых, всех. читателей в предисловии ко второму изданию первого тома «Мертвых душ», как будто можно было таким облегченным способом — без собственных наблюдений над жизнью, людьми, без личного отбора и обобщений, без раздумий о том, что увидел, узнал и почувствовал сам, обогатить материал для второго тома «Мертвых душ»! Никто не откликнулся, и в «Авторской исповеди» Гоголь с горечью сетовал, что на его приглашение он не получил записок, а в журналах смеялись над ним…

По письму-инструкции Александре Смирновой, названному в печати «Что такое губернаторша», по многочисленным письмам другим лицам мы с неожиданной стороны узнаем, что Гоголь середины сороковых годов — это огромный писатель-реалист, творчески ослабевший вдали от родины из-за незнания ее живой жизни, без чего нет и не может быть истинного писательства. И Гоголь это прекрасно понимал! «Вы понадеялись на. то, что я знаю Россию, как моих пять пальцев, — пишет он Смирновой. — я в ней ровно не знаю ничего». В письме к Аркадию Россет, возлюбленному Александрины Гончаровой, он выражается еще определеннее, называя это незнание болезнью. «…Я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать; я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрел досель с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы „Мертвые души“ мои были тем, чем им следует быть…»

Несколько позже Гоголь пишет и рвет в клочки свой многословный, крайне раздраженный ответ Белинскому и ограничивается кратким сдержанным письмом, в котором сквозит та же главная, наиболее существенная для него мысль: «Покуда мне показалось только то непреложной истиной, что я не знаю вовсе России, что много изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все, что ни есть в ней теперь. А вывод из всего этого я вывел для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов (выделено Гоголем. — В. Ч„), но даже и двух строк какого бы то ни было писания до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого собственными глазами и не пощупаю собственными руками».

Поступить так, как задумал, Гоголь, однако, не смог. Страстно призывая в «Выбранных местах» «проездиться по России» других, сам Гоголь еще продолжал проезживаться год с лишним по Европе, сплавал аж в Палестину, дабы укрепиться богом, — не получилось, поелику бог художника есть его народ, вернулся, наконец, в Россию, большей частью проезживаясь по усадьбам почитателей, по богатым городским домам, в одном из которых попытался сделать безнадежное предложение малопривлекательной дочери графа, по монастырям, где не сыскивалось материала для продолжения романа из народной жизни; и медленно, мучительно писал второй том «Мертвых душ», «вытягивая из себя клещами, — как вспоминал один очевидец, — фразу за фразой». Гоголь ставил перед собой творческую задачу громадной сложности — осветить всю жизнь России, отыскать в ней здоровые силы и новых героев, отвечающих идеалам автора, однако являлись они в полуживых образах…