Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Она туманно намекает на некоторые свои забавы, в которых участвуют зеркало и воспоминания о героине детства, которой она была «увлечена»; сравнение своей теперешней груди с тогдашней грудью героини — я не все даже улавливаю, но меня трогает ее неуклюжая исповедь. Она даже не знает моего лица, а так старается подарить мне доверие.

Учительница громко спрашивает:

— Сколько сейчас времени?

Учительнице определенно не нравятся шептания слева от нее. Безусловно, она слышала достаточно из того, что нашептала девушка. Наверняка еще сердится на меня за то, что я забраковал ее идею ускорить очередь.

— В последний раз сирена должна была быть… Постойте…

Я с удовольствием убеждаюсь, что, как и я, девушка потеряла счет времени. Она спрашивает Гавану.

— Скоро без четверти, — отвечает тот. Такие всегда знают время. Созерцатель. Облизывается, щурит глаза. Я убежден, что он имеет виды на девушку. Я почти чувствую, как его распутная лапа жмется к ее руке.

Девушка передает его ответ учительнице.

— В самом деле? — говорит учительница. — Неужели?

В ее характере, видимо, находить ошибку в любом ответе.

— Вы уверены? — переспрашивает Гавану девушка.

— Уверен, что уверен, — говорит тот.

— По моим представлениям, — через голову девушки замечает ему учительница, — уже четверть.

— Никогда, — убежденно объявляет тот. — Без четверти. Через несколько минут, мадам, будет вам сирена. Через пять минут. Три гудка. Готовьте уши.

— Я все-таки думаю, что он ошибается, — доверительно шепчет девушке учительница, однако и я ее слышу, и тот ее слышит — иначе зачем ему презрительно хмыкать?

Тем же якобы конфиденциальным голосом учительница говорит:

— Я случайно слышала, о чем просит тот тип.

По ее кивку влево я понимаю, что речь идет о Гаване, а не о Подковке. Следует гневная филиппика против курящих мужчин. Не рак и не эмфизема огорчают учительницу; ее возмущает свинство: плевки, окурки. Вонючие слюнявые огрызки сигар; просыпающийся из трубок пепел; пепел и неперегоревший табак на скатертях, затертые в ковры; прожженные жакеты и юбки соседок («от мужчины с трубкой лучше садиться подальше»). Вулканические смрадные извержения изо рта…

Интересно, что она слышала из девушкиных ночных обид? Насколько к ней самой милосердна ночь? Днем, не утихая, в классе надсаживается полицейский. Мне кажется, она спросила у девушки время просто из желания хоть что-то сказать — так ей одиноко. Справа затирают прохожие, из-за общей давки не продохнуть. Задыхаться среди людей — хуже такого одиночества ничего нет.

Я часто бывал одинок в толпе. Я, в общем-то, человек-одиночка. Но кое-что для себя в жалобной очереди открыл: что быть одиноким — это не то же самое, что выдерживать дистанцию с людьми. Одиночество душит; напирают со всех сторон, толпа смыкается и растирает в порошок. Но если повезет узнать соседей достаточно, чтобы увидеть, какие все люди разные, то между вами образуется какое-то пространство, и уже не так давят, и на время доступна избирательная близость, и нет одиночества.

Оплакивая время, вопит сирена. Вопит трижды.

— Слышите? — негромко говорит учительница, призывая девушку в свидетели. — Я же говорила: с четвертью. Я знала, что он ошибается.

Где я? Четверть — чего?!

Как трудно сосредоточиться. Как сберечь в этом скачущем потоке впечатлений хоть одно переживание в целости? Я хочу разрываться между меланхолической болью в груди и светлой бездумностью, хочу дольше смаковать свою благодарность девушке за ее старание быть честной со мною, но у самого моего уха опасно покачивается нос мусорщика, учительница подергивает репсовым плечом, возмущаясь вульгарностью Гаваны, в ноздри опять заползает чесночный запах, голубой помпон наконец успокоился, из «Зелени» доносятся голоса птиц в вольерах, маленький Роберта может быть, сядет за букварь. Красное ухо, выбившаяся прядь, жующий подбородок, озадаченно вздернутая бровь — в одну минуту времени тысячи лиц и их фрагментов перетекают из очереди в мое сознание, где, отлежавшись день-другой, порежутся на кусочки и сложатся наново, и в будущих нетвердых воспоминаниях и произвольных снах я уже никого не признаю.

У меня неотменимое прошлое. Неотделимое от меня. Я не могу обменять его на прошлое того красноухого мужчины или той женщины, удивленно поднявшей бровь; оно, как хвост у кошки, приторочено к моему заду — не к чужому. Моя неотъемлемая часть. На этой улице уйма прошлого, и я бы многое предпочел своему, но от своего никуда не денешься.

Придет время (я верю, что оно придет), и, искушая неведомое будущее, я поделю свое прошлое с этой вот девушкой. Мы сядем на край моей постели-комода, будем болтать ногами, и я стану негромко рассказывать ей свое прошлое, не замечая шума и гама вокруг (стучит на машинке студентка с косичками, невдалеке в моем ряду старик, скребя в голове пятерней, смотрит матч, поставив телик на пузо, в ногах моей площадки, как обычно, судачит пара коренастых темнокожих женщин). Я загляну ей в глаза (какого они цвета? как поставлены?), пообещаю рассказать все-все и скоро сам же поймаю себя на обмане.

Когда я был маленьким, всем разрешалось учиться чтению… Вот что по крайней мере правда: как-то, возвращаясь с репетиции оркестра (мы жили на Хау-стрит), я запустил левую руку в трусики к девочке по имени Марион. Потом я презирал ее… Отец хотел научить меня играть в шахматы, но, когда тянулся к пешке или туре, его дрожавшие пальцы задевали и опрокидывали крупные фигуры — короля, ферзя, слона. Я плакал от злости… Когда я работал в «Сирз», я однажды украл смеситель и подарил матери на день рождения…

Нет, все не то! Эти мелочные признания в сумме не образуют сколько-нибудь особенного человека.

Мне бы хотелось сплетать памятные нити материнской доброты, отцовских упований, но это — главное — не дается в руки, оно призрачно, неотчетливо.

А отчетливо я слышу звуки музыкальной шкатулки: «La ci darem la mano…»[27] Перезвон колокольчиков воскрешает место и обстоятельства. Нам по двадцать. Приятель привел девушку. Это был третий год трудовой повинности; помещение, где мы спали, строилось под школьный спортивный зал — металлические стропила вместо потолка, раздолье для эха; кому-то из наших и принадлежала та музыкальная шкатулка. Приятель попросил на одну ночь поменяться с ним койками: моя была у стены, и он думал, что у меня ему будет лучше, чем у себя — у всех на виду. Когда я вызываю в памяти серебряные звуки шкатулки (то место, где Церлина выдыхает: «Andiam! Andiam!»[28]), я вижу лицо той девушки потом; ничего у них хорошего не получилось, и она винила себя, говорила, что у нее «все не как у людей». Мне предстояло проверить это самому.

Может, с моей девушкой мне удастся разговориться о «Дон Жуане», когда мы усядемся на край комода и упрем ноги в ящик. О «Кавалере роз». Об «Отелло». Но все эти разговоры о музыке будут лишь зашифрованными воспоминаниями о желании и попытках получить от другого то, что можно было в ту минуту получить.

И все же я убежден, что даже в нашем, как семечками, набитом людьми Нью-Хейвене я способен сохранить верность, преданность запропастившемуся близкому человеку. Моя жизнь — поиск. Мельком увиденная краешком глаза ненапряженная щека таит бездну возможностей. Я узнаю хороший набор, не открывая карт. Мне достаточно приглядеться минуту-другую, и я скажу, ладят супруги между собою или нет. Моя мать ходила за больным отцом двадцать два года — и обожала его все эти годы. Она сбивалась с ног, разыскивая ему в аптеках траву от запоров, и при всем том молилась на него. Они стоили друг друга. Повышенного голоса я в доме не слыхал.

Жаловаться не хочу, но им было полегче. При их жизни в домах еще было место для стен. Им редко приходилось подолгу стоять в очередях, разве что сманит какой-нибудь исключительный фильм.

Сколько случайности, отчаяния в моем поиске: каждый день сотни тысяч лиц и их фрагментов перетекают в мое сознание из очередей.

— Кстати, — спрашиваю я громко, — как вас зовут?

Я всегда был уверен, что имя отчасти выражает характер человека. Иначе и быть не может: его выбрали люди, ответственные и за генетическую информацию, и за воспитание в семье. Назовите кого-нибудь неверным именем, и вы навсегда скроете под маской его лицо. Какая беспечность! Четыре часа простоять за нею в очереди, почти расписаться в преданности и постоянстве — и не удосужиться узнать имя!

Она что-то говорит, но в этот момент мне прямо в щеку чихает мусорщик, и я ничего не слышу. Девушка выжидает, на много ли его хватит.

— Апчхи!

Вроде бы все. Хватило на два раза. В глазах слезы. Меня ненавидит по-прежнему.

— Мейси.