Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воскрешение и спасение
Церемония, состоявшаяся на Красной площади в Москве во время празднования первой годовщины Октябрьской революции, служит наглядной иллюстрацией популярного образа революции как мессианского искупления. В присутствии Ленина и других коммунистических вождей был открыт большой барельеф, вмонтированный в кирпичную стену Сенатской башни Кремля. Скульптор С. Т. Коненков позже вспоминал, что, когда он устанавливал барельеф, рядом остановилась старушка и спросила: «Эй, батюшка, а кому это ставят икону?» Услышав в ответ: «Революции», старушка сказала: «Впервые слышу об этой святой» [Коненков 1984: 174–175][468]. Не важно, пошутила старушка или искренне удивилась, – подоплека в любом случае понятна. Мемориальная доска, посвященная «павшим в борьбе за мир и братство народов», исполненная в цвете куполов рядом стоящего собора Василия Блаженного, с изображением крылатой женской фигуры с обнаженной грудью, из-за спины которой встает солнце, – это соединение классической персонификации революции и свободы в виде женщины, с ангелом и апокалиптической «женой, облеченной в солнце». В одной руке она держит пальмовую ветвь (традиционный символ праведности и победы, а также мученичества и воскрешения Христа), которой прикрывает грудь; в другой руке – красное знамя. У ее ног сложены мечи и другое оружие, а за лучами солнца видны слова: «Октябрьская 1917 Революция»[469].
Ленин, открывший мемориал, сомневался в уместности такого изображения, особенно в столь важном месте (по иронии судьбы, его Мавзолей находился напротив мемориальной доски, пока ее не убрали в 1948 году)[470]. Еще больше сомнений у него должна была вызвать кантата, написанная на стихи рабочего поэта Михаила Герасимова в соавторстве с «крестьянскими поэтами» Сергеем Есениным и Сергеем Клычковым, которую на открытии памятной доски исполнял хор Пролеткульта. Кантата была обращена к тем, кто пал в боях, и переполнена отсылками к Апокалипсису:
Сквозь туман кровавый смерти
Чрез страданье и печаль
Мы провидим – верьте, верьте —
Золотую высь и даль.
<…>
Солнце златою печатью
Стражей стоит у ворот…
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.
Сойди с креста, народ распятый,
Преобразись, проклятый враг,
Тебе грозит судьба расплатой,
За каждый твой неверный шаг.
В бою последнем нет пощады,
Но там, за гранями побед,
Мы вас принять в объятья рады,
Простив неволю долгих лет.
Реви, земля, последней бурей,
Сзывай на бой, скликай на пир,
Пусть светит новый день в лазури,
Преображая старый мир.
[Герасимов и др. 1919: 24–5]
Эта кантата не является исключением, – напротив, в ней содержатся весьма типичные образы, которые начали проникать в художественное видение революции: распятый народ, обещание спасения в награду за страдания, апокалиптическая последняя битва, воссоединение живых и мертвых, наступление новой эры.
Как и в христианском нарративе страстей господних, страдания пролетариата часто изображались как залог спасения. «Страдание всегда свято, / любовь всегда в крови», писал В. Александровский, ибо «без страдания нет Воскресенья» [Александровский 1923: 19]. Он же писал:
Я кричу им: душу и тело
Огнем страданья зажгите,
Чтобы в мире будни сгорели,
Чтоб порвались черные нити…
Я кричу им: Голгофа ваша
Превзошла муки столетий;
Скоро буря крылом замашет
И путь ваш красный осветит.
[Александровский 1923: 19–0]
С. Обрадович изображал русских людей как мучеников: «в лохмотьях тело их, и ноги в ранах жгучих, / и кровью дышит высохшая грудь», они идут «по Великому Крестному Пути», над которым «тревогой огнекрылой виснут тучи», но перед ними открывается новая «Книга Бытия», о чем возвещает заря, «трубами фабричными распята» [Обрадович 1920а: 20; Обрадович 1920b: 21; Обрадович 1920с]. Платонов описывал русских как «богомольцев», идущих к Богу: «Богомольцы со штыками / из России вышли к богу, / и идут, идут годами / уходящею дорогой»; из них «каждый голоден и грязен, / а все вместе – все чисты», и делал вывод: «видно, вновь Христос на свете, / раз у них тоска в очах» [Платонов 1922а: 21–22][471]. Крест очень часто фигурирует как символ спасения через страдания[472], хотя может заменяться без ущерба для религиозных коннотаций коммунистическим красным флагом:
Под алые знамена —
Эмблему миллионных пыток и страданий
<…>
Украсим мир весь в цветы,
Цветы неслыханных страданий.
И в муках новый
Мир родим.
[Молот 1920: 3–]
По мнению многих, страдание само по себе открывает путь к спасению, к «красной заре», туда, где страдающая «душа бросает якорь» [Герасимов 1918о: 39–40; Герасимов 1919е: 9].
Надежда на обновление мира часто являлась на крыльях. Иногда, как в дореволюционных произведениях, полет становился символом побега, который в одиноком воспарении, «в немом моленье» приводит к небесам, к солнцу и звездам, к неведомому [Герасимов 1919b: 36–37, 46, 47, 59; Александровский 1919е: 14; Родов 1920: 23]. Даже вождь Пролеткульта В. Ф. Плетнев не обошелся без этого образа в рассказе о рабочем, который предается воспоминаниям о любимой мечте детства: как у него вырастут крылья и он взлетит высоко в небо [Плетнев 1920а: 10]. После Октября полет наделяется еще более выраженным магическим и символическим значением. Некоторые авторы воображают, что в полете они обретают провидческий дар: «Красота Великого целого открыла перед ними только часть своей Извечной Вуали, но и этого было достаточно, чтоб сердце Возможных Победителей трепетно забилось предчувствием грядущей Победы и Обладанья» [Иванов 1920:16–17]. Чаще
