Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наш цель – узреть Рожденье Бога.
<…>
И вдруг нежданно озарился
Страдный путь Печали и Тревог…
Торжествуйте, братья, народился,
Народился долгожданный Бог!
[Нарвский 1921: 13]
Часто спаситель приходил как «железный мессия» – в этой фигуре сочетаются христианские, мифологические и пролетарские элементы. Включение христианской мессианской традиции в такие образы иногда осознавалось авторами: «Мы изобразим Бога – Человека, Богородицу – Машину, Иисуса Мессию – как Социалистического Героя – Сознательного Пролетария» [Книжник и др. 1918: 17]. С равным успехом эту формулу можно перевернуть и сказать, что речь идет о явлении сознательного социалистического героя в образе Иисуса-Мессии. Не менее часто встречались и образы других богов. Спаситель мог явиться как революционер-чудотворец, по воле которого в конце морозного октября вырастает «багряный мак» [Мазин 1918: З][484]. М. Кирюшкин уподоблял ведущий борьбу пролетариат «Богу мести», который «явился / с громом и грозой / ураганом прокатился / над измученной страной»[485]. Другие авторы предпочитали видеть в качестве спасителя титанов и Прометеев: «мы – крылатое стремление, / мы всесильны, мы все можем, / разрушение, достижение» [Садофьев 1919с: 12][486].
Архетип пролетария-спасителя – это классовый мессия, который, разумеется, выйдет из мира фабрик и заводов. По словам П. Бессалько, писатели-рабочие искали нового мессию на заводе, потому что заводы – «это узлы нашей мысли, наших чувств. Это железная голова коллектива, это голова нового Спаса» [Бессалько 1918f: 13]. Заводы – храмы нового Бога: «Опрокинутые в небо огромные трубы источают фимиам новому богучеловеку» [Кириллов 1918b: б][487]. Самое известное и наиболее характерное литературное изображение классического спасителя-пролетария – это стихотворение В. Кириллова «Железный мессия»:
Вот он – спаситель, земли властелин,
Владыка сил титанических,
В шуме приводов, в блеске машин,
В сиянии солнц электрических.
Думали – явится в солнечных ризах,
В ореоле божественных тайн,
А он пришел к нам в дымах сизых
С фабрик, заводов, окраин.
Думали, – явится в блеске и славе,
Кроткий, благостно-нежный,
А он, подобно огненной лаве,
Пришел многоликий, мятежный…
Вот он шагает чрез бездны морей,
Непобедимый, стремительный,
Искры бросает мятежных идей,
Пламень струит очистительный.
Где прозвенит его властный крик —
Недра земные вскрываются,
Горы пред ним расступаются вмиг,
Полюсы мира сближаются.
Где пройдет – оставляет след
Гулких железных линий,
Всем несет он радость и свет,
Цветы насаждает в пустыне.
Новое солнце миру несет,
Рушит троны, темницы,
К вечному братству народы зовет,
Стирает черты и границы.
Знак его алый – символ борьбы,
Угнетенных маяк спасительный;
С ним победим мы иго судьбы,
Мир завоюем пленительный.
[Кириллов 1918е: 3]
Солнце и другие космические объекты (луна, звезды, Вселенная), а порой земные природные явления (извержение вулкана) также регулярно фигурировали в этом контексте. П. Орешин воображал, как он срастается с «месяцем синим» и вместе с ним совершает полет над «плачущей землей», благодаря чему обретает всемогущество: «владею Вселенной» [Орешин 1918f: 3]. Подобная космическая образность, которая получила широкое распространение в произведениях авторов-рабочих в первые послереволюционные годы, регулярно подвергалась критике. Нарком просвещения Луначарский отмечал чрезмерное увлечение советской литературы «астрономическими гиперболами»[488], а другие критики высмеивали подобные метафоры как проявление неуместного «космизма» и псевдопролетарского «пантеизма». Почти все рабочие писатели хотя бы иногда впадали в эту риторику – при этом их особенно привлекало солнце. Они писали о свободном полете к солнцу, о вознесении молитв «солнцу новых владык», о рождении «солнца вселенской любви», о «Солнце Вечного Дня»[489]. Они наделяли мощью солнца пролетариат, который носит «Солнце Жизни Новой» под «темной блузой» или несет в «светлоструйном шуме» «солнце на фронт Труда»[490]. Кроме того, солнце могло трактоваться в контексте милленаристского спасения как провозвестник «зорь вселенских»: «солнце златою печатью стражей стоит у ворот», или как ласковая Мать: «в крови рожденную любовь, / и всходы жизни обновленной, / <…> осветит Солнце-мать влюбленно», или как атрибут мессии, который подарит миру «новое солнце»[491].
В этих произведениях очень сильно ощущается дух мифа. Платонов прямо писал о необходимости мобилизовать силу мифологического воображения во имя революции, чтобы построить «Солнечный храм человечества» в сердце коммунистического Эдема, вдохновляясь «великими мифами». У Платонова, как у многих рабочих писателей, солнце занимало центральное место в мифологии могущества. Творческие люди, подобные самому Платонову, могут воспарять «до зенита, до самого солнца свободы и познания». А в революционном народе горит та же сила, что и в солнце: «та же в нас сила, что солнце зажгла», при этом «ближе светит солнце, везде, везде – наш дом, / и ты мне друг и брат, она сестра – сестра». Пролетарии не только переделают мир, но и дадут ему новое солнце: «Мы усталое солнце потушим, / свет иной во вселенной зажжём, / людям дадим мы железные души, / планеты с пути сметём огнём» [Платонов 1919с: 26; Платонов 1921с; Платонов 1922а: 5–6]. Автор-рабочий из провинции, очевидно под влиянием пьесы Горького «Дети солнца» (1905 год), заявлял: «Мы все теперь Дети Солнца», «хозяева Земли и Вселенной», способные летать по воздуху, как птицы, и плавать по морю, как рыбы [Иванов 1920: 16]. Дмитрий Одинцов пошел еще дальше и вспомнил древний славянский культ солнца, призывая рабочих вновь разжечь языческие «огни Дажь-бога», бога солнца [Одинцов 1917: 78–79]. Даже обычно сдержанный и реалистично мыслящий лидер Пролеткульта В. Плетнев написал пространный гимн солнцу, природе, мудрости и вечной любви, который завершался так:
Люди…
О, если бы поняли вы, что мир беспощадный, суровый, так полон любви.
Вы стали бы великою, творческой силой.
Вы стали бы мудры и чисты, как жизнь.
Вы стали бы ясны, как детские глазки,
Вы стали бы солнцем.
Вы стали бы сами любовью бескрайней, как море.
[Плетнев 1920а: 12].
Многообразие богоподобных спасителей и мессий восходит не только к предреволюционным метафизическим
