Страшный суд - Станислав Гагагрин

Ярко вдруг загорелись потускневшие было лампы и разом вдруг погасли.

Наступила абсолютная темнота.

Темнота скрыла страшные картины того, как стройные колонны, радующие человеческий взор собственной целесообразностью, от подземных ударов принялись разрушаться, заваливая смертоносными обломками поверженных на мраморном полу людей.

Вера подымает человека над уровнем чисто животной жизни и этим самым содействует укреплению и обеспечению самого существования человека.

Отнимите у современного человечества воспитанные в нем религиозно-нравственные верования, и если вы не дадите ему равноценной замены, то вы скоро убедитесь, что в результате поколеблется самый фундамент его бытия.

Люди существуют для того, чтобы служить высоким идеалам, но в то же время мы имеем право сказать, что без высоких идеалов нет и самого человека.

Так замыкается круг.

Олег Александрович Финько, профессор гражданского права Московского университета, на работу предпочитал ходить пешком.

Жил он в Юго-Западной части столицы, старом теперь уже микрорайоне, который заложили во времена дьявольской — так теперь полагал Олег Александрович — хрущевской весны, ядовитые ручейки которой обреченно подмыли и ныне, в наступившее несколько лет назад Смутное Время, основательно разрушили фундамент Великого Государства.

Профессор-цивилист родился в середине тридцатых годов, был уже соображающим молодым парнем, студентом первых курсов юрфака, когда почил в бозе Иосиф Виссарионович, и до Двадцатого съезда прошел путь, типичный для его сверстников: голодное детство, оккупация на Курщине, где его чудом не расстреляли полицаи из местных предателей — отец был командиром партизанского отряда, сельская школа, где в одной комнате сидели ученики семи классов, пионерия с бескорыстным тимуровским служением деревенским дедам и бабкам, горластый и без дураков, без фальши идейный комсомолец, бригадир содействия милиции и с восторженностью неофита запойное увлечение латынью на юрфаке — Олег мечтал насладиться Вергилием и постигать римское частное право на языке оригиналов.

Вергилием, однако, пришлось наслаждаться на стоянках в далеких зимовьях геологов и на стойбищах чукчей-оленеводов, в их пропахших дымом, но радушных и гостеприимных ярангах, а вот с римским частным правом пришлось погодить: Олега Финько отправили возвращать долг государству в далекий Анадырь.

Долг он вернул с лихвой, пробыл на Чукотке два трехлетних срока на прокурорской службе, там и женился, а затем поступил в заочную аспирантуру, устроившись адвокатом в Московскую коллегию — тянуло к гражданскому судопроизводству.

Был Олег Александрович честным коммунистом, идеалы разделял, не бил себя при этом в грудь и не доказывал с пеной у рта, будто он самый-самый… Впрочем, таких в партии почти не было, подобное рвение всегда полагалось дурным тоном, компрометирующим коммунистов.

Словом, чрезмерной карьеры герой наш не сделал, но профессором стал, отказавшись от заведования кафедрой, которое ему, честному служаке и серьезному ученому, предлагали дважды.

Когда началась перестройка, профессор Финько приветствовал ее, ибо более, нежели другие, понимал: сложившиеся в стране производственные отношения нуждаются в корректировке.

При этом его, посвятившего докторскую диссертацию теории частной собственности, поначалу смущало, а затем и вызывало активное неприятие чересчур легковесное отношение отечественных горе-политиков, бывших секретарей ЦК и гауляйтеров, к самому понятию собственности.

Безответственные заявления о том, что в России вот-вот возникнут миллионы?! — собственников, приводили цивилиста в тихое бешенство.

Те, кто глаголил таким образом о частной собственности, обнаруживали такое дремучее невежество в юриспруденции, что оставалось только диву даваться.

— Собственность в том значении, которое подразумевают влезающие на трибуну и в телевизионный ящик ораторы, вовсе не дача, машина или мягкая мебель, — неустанно твердил профессор ученикам, друзьям и любому собеседнику. — Собственность это то, что обладает способностью умножать себя, работать! И владение собственностью, умение ею распоряжаться предполагает особый талант, природные способности, которыми наделен далеко не каждый. Владение собственностью — это еще и великая ответственность, наконец!

Профессор Финько не вмешивался в политику, не бил себя кулаком в грудь на митингах, проклиная еще недавно такую родную партию и Советскую власть, бережно хранил партийный билет, но давно понял: неладно стало в Датском королевстве.

Сегодня было первое сентября, и торжественное открытие занятий в храме, созданном гением Ломоносова, ожидалось в десять ноль-ноль.

И хотя профессор собирался прийти пораньше, в пять минут после девяти находился он от величественного здания МГУ на Воробьевых горах довольно на приличном расстоянии.

Вдруг Олег Александрович ощутил мощный под ногами толчок, но удержался на ногах. Машинально он глянул в сторону университета и едва не лишился чувств: гордое, увенчанное величественным шпилем многоэтажное здание главного корпуса рассыпалось на глазах, будто карточный домик.

«Будто сооружение из кубиков», — отвлеченно, спасая сознание от сдвига, подумал профессор, вспомнив, как разрушает им же воздвигнутые домики его младший внук Данилка.

Рядом с тротуаром зазмеилась трещина: асфальт будто разрезали невидимым гигантским ножом. Трос, натянутый между двумя фонарными, теперь наклонившимися в разные стороны столбами, на перекрестке, лопнул, и висевший на тросе светофор угодил прямо на крышу застопорившего мерседеса.

«Так его, немчуру! — со странной веселостью подумал профессор и, справедливо решив, что надо держаться подальше от ненадежных стен окружающих зданий, перепрыгнул через метровую уже трещину у тротуара, выбрался на проезжую часть улицы, она превратилась в самое безопасное место, ибо каждый водитель инстинктивно тормозил и ставил автомобиль к обочине.

И тогда, забыв о стенокардии, ишемической болезни и повышенном артериальном давлении, профессор гражданского права неловкой трусцой заплюхал по широкой мостовой, ведущей к университету.

Олег Финько бежал к лежащей в развалинах alma mater.

По данным экспертов Совета Зодчих Мира, после первого удара, нанесенного сейсмическим оружием по Москве, время удара — девять ноль пять, было выведено из строя метро, уничтожена энергосистема города, прерваны подземные коммуникации, разорваны нитки газопровода, выведены из строя насосные установки, разрушена половина жилых и административных зданий.

Марксизм будет идти рука об руку с демократией до того момента, пока ему всеми правдами и неправдами удастся сверх всего прочего добиться еще фактической поддержки его планов со стороны тех кругов национальной интеллигенции, которые он как раз и хочет истребить.

Но если бы марксисты сегодня же пришли к убеждению, что в котле нашей современной парламентской демократии каким-то образом выкристаллизовалось большинство, имеющее намерение воспользоваться собственными законными правами большинства против марксизма, то вы можете быть уверены, что всей парламентской комедии тут же моментально был бы положен конец.

В пять минут десятого утра, в момент первого подземного толчка, машинист электровоза Московского метрополитена, сорокалетний Иван Андреевич Кислов вел пассажирский состав на перегоне Баррикадная — Площадь Пушкина.

Внезапно погасли мощные фары локомотива, разрезавшие темень подземного туннеля. Машинист попросту не успел вздрогнуть от страха, подумал о том, что вот-вот произойдет переключение на запасную систему, она предусмотрена правилами эксплуатации метрополитена, до изумительности надежного вида транспорта, особенно в Москве, где строил метро Железный Нарком, известный в миру как Лазарь Каганович, но тут же ощутил, как тряхнуло кабину.

Иван Андреевич не знал, что искривившийся рельс бросил его мчащийся вагон вправо, на соседний путь, по которому мчался навстречу товарищ по локомотивному депо, его ученик, недавно состоявший при нем в помощниках Коля Хайдаров, правнук московского дворника, пришедшего в столицу на заработки с волжского побережья.

Николай с его мгновенной реакцией, хотя и его мчащаяся к смерти машина в одночасье ослепла, успел включить экстренное торможение, но судьбы учителя и ученика, десятков и сотен пассажиров, что мчались у них за спинами, уже пресеклись, и сами машинисты не успели даже подумать о близких, оценить ситуацию, проникнуть мыслями в суть случившегося до того, как чудовищным столкновением двух поездов оба они были мгновенно расплющены и умерли в один и тот же миг.