В альковах королей - Жюльетта Бенцони

– Мой повелитель, скоро праздник царя всех богов. Ты всегда делаешь мне подарки в этот день. – Она качнула головой, и в ее ушах заколыхались тяжелые золотые серьги, украшенные эмалью (цена их была непомерно высока: деревню на берегу Нила получил за них один финикийский торговец). – Но… прости, супруг, если ты велишь мне замолчать, я подчинюсь, да только лучше бы я все-таки договорила… Позволишь сказать?

– Говори, говори, – улыбнулся фараон. – Ты же знаешь, когда я с тобой, я предпочитаю слушать. Все равно тебя не переболтаешь.

– Вчера я видела Хоремхеба.

– И что же? Разве ты не видишь жреца Амона каждый день?

– Да, повелитель, конечно. Но вчера он был очень мрачен, а шкуру пантеры, наброшенную на его плечи, покрывала пыль. Мне показалось, он долго бродил по пустыне.

– Бродил? – изумился Аменхотеп. – Хоремхеб отправился в пустыню пешком? Не в носилках?

– Он сказал мне, – продолжала Техе, – что пытался повидаться с тобой, но ты был на учениях.

– Ну да. Полководцы упрекают меня за то, что я пренебрегаю армией, вот я и приказал устроить учения. И был я на них не только вчера, но и третьего дня, и даже неделю назад.

Техе прильнула к груди мужа и прошептала:

– О, какой же ты смелый и сильный! Я так надеюсь, что нынче ночью ты войдешь в меня! Ведь мы не виделись уже целую вечность!

Вместо ответа Аменхотеп притянул жену к себе, заглянул ей в глаза и… отстранился.

– Что же ты хотела сказать мне? Твои глаза полны не любовью, а тревогой.

– Повелитель… – Техе замялась, но потом сделала над собой усилие и договорила: – Хоремхеб полагает, что Амон недоволен нами, своими детьми. Жрец сам скажет тебе это завтра утром… – заторопилась женщина, видя, как поползли вверх брови мужа, удивленного тем, что такую важную весть сообщает ему не слуга Амона, а собственная супруга. Конечно, египтянки были почти равны в правах с мужчинами, но все же служить богам они не могли и в религиозные дела не вмешивались. – Я не знаю, о чем он будет беседовать с тобой, но я так испугалась вчера. По-моему, Амон хочет новый храм. Жрец упомянул об этом как-то вскользь, а я сразу подумала, что нет лучшего пути, если мы хотим задобрить небесного отца.

Фараон с облегчением рассмеялся. Новый храм! Ну, конечно! Хоремхеб уже говорил с ним об этом, но тогда Аменофис решил, что строительство подождет. Что ж, значит, время пришло.

– Ладно, жена, – сказал Аменхотеп. – Оставим дела богов до завтрашнего утра. Я не сержусь на тебя. И если ты хочешь, чтобы столица моего царства украсилась еще одним храмом, то так и будет. Дарующему жизнь действительно тесно в его старых святилищах. А теперь докажи, что ты скучала без меня…

Уже через два года свадьба Амона-Ра и земли Египта состоялась в новом храме, расположенном в Луксоре, царском квартале Стовратых Фив. Никто не знал, как давно получила столица Верхнего и Нижнего Египта это прозвище. Зато все знали, почему оно возникло. Фивы были единственным египетским городом, где перед каждым дворцом, перед каждым храмом и едва ли не перед каждым большим зданием были ворота, а по бокам их стояли так называемые пилоны. На террасах этих высоких, напоминавших пирамиды сооружений денно и нощно дежурила стража и возносили свои молитвы жрецы.

Но великий и мудрый Аменхотеп III воздвиг не только этот храм. На противоположном берегу Нила, в городе мертвых, там, где находилось множество гробниц знати, за которые каждый вечер садилось солнце, он выстроил огромный дворец. Перед ним возвышались две гигантские статуи самого Подобного Солнцу Правителя Двух Царств. К сожалению, эти колоссы, прозванные древними греками Мемнонскими, почти не сохранились. Мы знаем только, что они достигали двенадцати метров в высоту, а главное – умели петь. Когда на них падали первые солнечные лучи, они издавали звуки, похожие на звук арфы. Но так было когда-то. А потом римляне приказали восстановить разрушенные временем статуи, и звук пропал.

В этом дворце фараон намеревался жить и управлять своими подданными после смерти. Когда Техе впервые увидела дворец, она долго молчала, пораженная, а потом тихо спросила:

– Ты возьмешь меня с собой в царство мертвых, господин?

– Возьму, – серьезно кивнул Аменхотеп. – Но не сразу. Мы же не дикари, ты знаешь, и наши женщины не обязаны умирать сразу после нашей смерти. Так что в золотой ладье, что повезет меня в подземное царство, я поплыву один.

Царица вздохнула и пробормотала:

– Только боги ведают, кто из нас умрет первым…

Ипет-рессу-Имен, новый храм в честь бога Амона, повелителя всех богов, был посвящен не только ему, но и его жене и сыну. Если сам Амон-Ра чаще всего изображался на стенах своего святилища в человеческом обличье (в короне с двумя высокими перьями, с солнечным диском над головой и с поистине великанским детородным органом, символом его мощи), то у Мут, его супруги, была голова то львицы, то коровы – ее любимых животных. Что же до Хонсу, лунного бога, их сына, то его рисовали или в виде юноши с серпом и с диском луны на голове, или в виде ребенка с «локоном молодости» (все египетские мальчики носили его сбоку головы до самого совершеннолетия, когда он торжественно сбривался).

Тот праздник, о котором говорила своему царственному супругу прекрасная Техе, всегда приходился на одно и то же число месяца паопи. В этот день статуя солнечного бога Амона покидала гипостиль, центральный зал главного храма покровителя Египта (кстати, неутомимый строитель Аменхотеп III велел увеличить и заново украсить и этот гигантский храм в Карнаке, фиванском квартале богов), и отправлялась на больших носилках, которые несла сотня рабов, на берег Нила. Там она занимала место на ярко раскрашенной позолоченной ладье. Затем из храма выносили статуи богини Мут, владычицы неба, и Хонсу, которые устанавливались каждая на своей ладье. И только потом из храма торжественно выносили фараона – облаченного в праздничные одежды, в парадном, заплетенном во множество косичек, парике и с фальшивой бородкой, очень напоминавшей задорно торчащий кошачий хвост. Трон владыки двух царств помещался на корме последней ладьи.

…И вот четыре ладьи поднялись вверх по реке к новому храму Амона-Ра. Зодчие учли, что Нил разливается широко и грозит тогда всем прибрежным сооружениям, и приподняли пол храма таким образом, что вода никогда не смогла бы проникнуть в него.

Ни единого шага не делал фараон во время этого путешествия. Его несли на носилках, сажали на трон, снова несли и снова с величайшим почтением усаживали – на этот раз на роскошно убранную, но гораздо меньшую, чем речная, ладью. Поскольку церемония происходила уже внутри храма, то впрягались в эту ладью – как и в ладьи, на которых помещались изваяния богов, – самые крепкие и молодые жрецы Амона. К счастью для них, ладьи эти имели колеса.