Играем в «Спринт» - Николай Оганесов

— Это почему же?

— Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?

— Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему…

— Вот-вот, — перебил Волонтир. — Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон — закон мести.

— Совести, а не мести. — Тихойванов поднялся со стула. — Все, поговорили — хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.

Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.

— Постой, Федор. — Он нерешительно коснулся рукава его пальто. — Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался…

— Ну, говори, — полуобернулся к нему Тихойванов.

— Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что… не верь, если на меня наговаривать тебе станут…

— Кто? — не понял Федор Константинович.

— Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась…

Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.

Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.

С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти — сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.

Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.

— Не знаю, как и сказать тебе, Федя, — начала она. — Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?

— В октябре сорок первого.

— Вот, — не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. — Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. — Она глубоко вздохнула, помолчала. — Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле… Ты Дмитрия-то помнишь?

— Помню.

— Вот, — она снова вздохнула. — Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. — Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. — Знаешь, что предал он?

Тихойванов кивнул.

— Так вот, в сорок третьем нашел он меня. Из наших, дворовых, тогда мало кто остался: кто эвакуироваться успел, кого немцы потом в Германию угнали, а остальные попрятались кто куда. Я недалеко отсюда жила, у тетки. Ты слушаешь?

— Слушаю.

— В январе это было. Сразу после Нового года. Иду как-то по улице. Вдруг сзади меня кто-то хватает за руку. Обернулась — Жорка Волонтир. «Ты что ж, — говорит, — знакомых не узнаешь? Радуйся, Митька приехал, тебя по всему городу ищет». Я тогда не знала еще, что он в холуях у немцев, удивилась. «Как, — спрашиваю, — ищет? Он же в армии». — «В армии, — говорит Жорка, — да только не в той, что ты думаешь». Смотрю: на нем пилотка немецкая, сапоги новые. Тут я сообразила, что к чему, и аж похолодело у меня внутри. А он вроде хвастает: «Ну, как видик у меня, — говорит, — подходящий? Это Митька, бугай, подарил. Обещал и парабеллум с кобурой дать». Я слушаю, а самой бежать хочется, и ноги от страха подкашиваются. «Знаешь, — прошу, — Жорка, ты ему не говори, что меня встретил, ладно?» — «Почему это?» — спрашивает. Я не ответила, пошла, еле с места сдвинулась, а он за мной хромает. «Ты что ж, — спрашивает, — не рада, что ли? Неужто и видеть его не желаешь? Так напрасно, он теперь петухом ходит, в начальниках, и денег у него чемодан, везет гаду. Слушай, — говорит, — а может, ты с этими заодно, с теми, кого на площади у исполкома вешают?» Я молчу, слово боюсь вымолвить, а он не отстает. «Ты, гляди, не прогадай. Хана вам, товарищам, пришла, так что поберегись. Героя нашего, Тихойванова, помнишь, с орденом все ходил, — у сапожника прячется, думает, не знает никто, а стоит мне словечко Митьке шепнуть, от него вместе с орденом мокрого места не останется». Я прибавила шаг. «Да не боись, так и быть, не скажу», — крикнул он вдогонку и приотстал, видно, уморился за мной бежать. А через день-два старший Волонтир пожаловал. Хорошо, меня дома не было. Вечером тетка сказала. Отвела к знакомой, спрятала. — Голос Щетинниковой дрогнул. Она снова накрыла его руку ладонью. — Не знаю, Феденька, Жорка ли выследил, сам ли Дмитрий отыскал, или совпадение это было — врать не буду. Только отца твоего взяли тогда…

Больше месяца после той встречи прошло. Последовавшие вскоре события — смерть Щетинниковой, убийство Волонтира, арест зятя — вытеснили на время мысли о нем, но разговор у Скаргина вернул Тихойванова к словам Нины Ивановны, и он, еще не зная о показаниях Божко, сопоставляя факты, пришел к убеждению: в смерти отца замешаны оба брата. Следователь был прав: прошлое действительно не может существовать само по себе, в отрыве от настоящего, не может хотя бы потому, что подлость, совершенная более трех десятков лет назад, отзывается болью в живущих сегодня…

ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье поминутно прикладывал ко лбу свой щегольской, под цвет галстука, платок, после чего нервно, по-женски, комкал его в руках. При этом взгляд его карих выпуклых глаз красноречивее слов говорил об испытываемых страданиях. Вызов в прокуратуру был чреват крупными неприятностями. Увольнение с работы — вопрос времени, с ним Харагезов успел смириться, внутренне к нему подготовился. Злоупотребление служебным положением, мелкие нарушения финансовой дисциплины, отпуск товаров «налево», а теперь еще взятки… Тут легким испугом не отделаешься, придется отвечать. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Значит, арест, суд, конфискация! Ужас!.. Сколько же ему дадут? Год? Два? Больше? Наверняка больше.

Экскурс в недалекое будущее прервал следователь:

— Как же нам быть, Алексей Михайлович? Несолидно получается. Мы вас предупреждаем об ответственности, а вы…

— Я готов, — поспешно заверил Харагезов, для убедительности приложив руку к груди. — Вы мне только намекните, что вас интересует, и я со всей душой.

— Ну, если вы не понимаете прямых вопросов, придется говорить намеками. Вы не забыли свои первые показания?

— Да-да, глупо получилось, — согласился он, как будто речь шла не о нем, а о ком-то отсутствующем. — Не сориентировался, недооценил всей важности момента. Оказывается, вопрос с нашим работником Красильниковым стоит очень остро. — И более доверительно добавил: — Прошу вас, не придавайте моим словам значения.

— Каким? Тем, что вы говорите сейчас, или тем, что вы сказали в прошлый раз?

— Ну что вы? — Изобразив на лице жалкое подобие улыбки, Харагезов как можно тверже пообещал: — Сейчас я скажу все как есть. Зачем мне покрывать преступника?

— Вот и я думаю: зачем?

— Мой прямой долг говорить правду, — храбрился Алексей Михайлович.

— Совершенно верно.

— И я скажу!

— Прекрасно. Пожалуйста, я вас слушаю.

— Красильников выполнял плановые задания — это истина, не скрою. Но когда работаешь в коллективе, этого мало. Надо еще ладить с людьми, считаться с мнением общественности, и вот этого-то Игорю Михайловичу недоставало. В общественной работе он участия не принимал, пренебрегал культурно-массовыми мероприятиями, в общении с товарищами держал себя высокомерно, иногда допускал грубость…

— И поэтому вы приняли решение перевести его в отдельную мастерскую?

Харагезов на мгновение замер, словно позируя невидимому фотографу, но через секунду снова заговорил, обильно уснащая свою речь округлыми казенными оборотами:

— Боюсь, что произошло недоразумение. У отдельных наших товарищей, у Щебенкина, например, и у некоторых других тоже сложилось не совсем правильное, я бы сказал, извращенное представление о методах работы руководства. Они считают перевод на индивидуальную работу поощрением, фактом признания особо высокой квалификации отдельных работников, в то время как…