Правда выше солнца - Анатолий С. Герасименко

Кадмил из всех сил сконцентрировался, закусил губу. «Нет меня! Нет меня! Фреску за моей спиной отлично видно, потому что меня здесь нет! Треснувшую плитку, черную, с молочной прожилкой под моими ногами – и её видно прекрасно, потому что меня нет! Не отбрасываю тень, не занимаю места, не дышу, не издаю звуков! Меня нет!!»

– А теперь видишь? – спросил он напряжённо.

– Да, мой бог, – ответил раб.

– И всё время видел?

– Что видел, мой бог?

– Меня, – процедил Кадмил сквозь зубы.

– Да, мой бог.

Кадмил перевёл дух. «Смерть и кровь, – подумал он. – Похоже, Локсий и впрямь забрал всё подчистую. Ну, осталось попробовать лишь одно». Он прочистил саднившее горло.

– Нет, человече, – произнёс он внушительно, – зрил ты лишь покинутую келью, приют без жителя. Постель пустую, стол и солнца свет, что лился из окна – меня не видел ты!

Раб молчал.

– Ну, что скажешь?– спросил Кадмил, понизив голос. – Был я здесь?

– Когда, мой бог?

– Сейчас!..

– Да, мой бог, – раб помялся, явно не понимая, чего от него хотят. Потом неуверенно добавил: – Вы всю ночь тут были. Госпожа Мелита велела дежурить под дверью на случай, если вам занеможется, и я слышал, как вы храпели...

– Всё, ступай, – буркнул Кадмил.

Раб страдальчески сдвинул брови:

– А вам не занеможется?

– Прочь с глаз моих!

Раб опрометью кинулся вон.

– И принеси пожрать! – крикнул Кадмил ему вдогонку.

Шрам жутко чесался, шею ломило по кругу, вдоль хребта ползли огненные мурашки. Кадмил хлопнул дверью купальни, пустил горячую воду и принялся яростно намыливаться.

«Вот паскудство, – думал он, вертясь под струями. – Ничего не осталось, ничегошеньки. Ну, хоть голос восстановился, и на том спасибо. Пойду-ка сейчас к Мелите. Вместе что-нибудь сообразим».

Желудок требовательно заурчал. Кадмил сглотнул слюну. Он вдруг понял, что голоден, да так, как не бывал голоден уже много лет. Организм, не получив обычной порции пневмы, отчаянно требовал энергии – хоть какой. Торопливо соскоблив бритвой неряшливую двухмесячную бороду, Кадмил выключил воду, оделся и хотел вернуться в покои – там, судя по звукам и запахам, рабы как раз накрывали на стол. Но не удержался, протёр ладонью запотевшее зеркало. Посмотрел на себя.

Из зеркала глядел незнакомец. Мокрые отросшие волосы обрамляли бледное лицо с проступившими от худобы скулами. Меж бровями залегла складка, которой раньше не было. Розовый шрам, похожий на безобразное ожерелье, охватывал горло. Всё это зрелище Кадмилу совершенно не понравилось. Более-менее приемлемо выглядели только глаза: взгляд был какой надо, злой и решительный. Впрочем, впечатление портили тёмные полукружья под нижними веками.

Кадмил почесал шрам, скривился (незнакомец скривился в ответ) и пошёл завтракать.

Умяв камбалу, запечённую с луком, и заев рыбу целой горой лепёшек с зеленью, он почувствовал себя значительно бодрее. Последняя лепёшка на блюде оказалась самой румяной. Кадмил раздумывал, стоит ли присоединить её к товаркам или пощадить, и тут дверь в покои отворилась. Он не поднял голову, думая, что это вернулся раб. Лишь перелил остатки ледяной воды из амфоры в килик, чтобы оставить чашу при себе, когда унесут посуду.

Но то была Мелита. Мягкая ладонь легла ему на плечо, волосы защекотали шею.

– Поел уж? – спросила она. – А я посмотреть хотела. Люблю смотреть, как ты ешь.

– Ещё налюбуешься, – сказал он, ухмыльнувшись, и с трудом повернулся, чтобы встретить её губы поцелуем. Мелита обошла изголовье, устроилась рядом на ложе, уютно подобрала ноги.

– Как ты?

– В полном порядке, – ответил он бодро. – Точно в Аргосе говорят: «шёл за шерстью, а вернулся стриженым», ха-ха-ха!

– Не стриженым вернулся, а обезглавленным, – вздохнула она. – Ох, не представляешь, как я наплакалась. Каждый день у биокамеры сидела. А ты лежал под водой, как мёртвый, и никаких улучшений. Трубки из раны во все стороны торчали. Наверное, Локсий ни над кем так не старался.

– Ещё как он постарался, – проворчал Кадмил, тут же растеряв показную бодрость. – Обратно меня в человека превратил, ты ведь знаешь?

– На время же, – умоляюще возразила Мелита. – Не навсегда!

– Неизвестно, – покачал он головой. – Может, на очень долгое время. Считай, что почти навсегда.

– Да и плевать, – Мелита прижалась к нему, погладила по мокрым волосам. – Мне даже легче будет знать, что ты рядом. Нигде не летаешь, не лезешь под стрелы, сидишь здесь спокойно. У меня под бочком…

Кадмил закрыл глаза. О придуманные боги эллинов, как же она его любит! Наверняка понимает, что теперь рухнули все надежды, что ему почти наверняка не суждено вновь стать Гермесом. И уж точно ничего не светит ей самой. Но всё равно надеется на счастье, пусть обычное, маленькое. Длиной в короткий человеческий век. Да и сейчас уже счастлива: был бы рядом Кадмил, и ворочался бы в животе ребёнок. Кстати, когда им там, детям, положено начинать двигаться? Наверное, позже. Вообще, неизвестно, что там растёт, и как будет ворочаться…

Мелита придвинулась к нему, неторопливо и сладко поцеловала в губы. Легонько огладила кончиками пальцев лицо. В несколько маленьких поцелуев спустилась вниз по шее и осторожно коснулась губами шрама. Кадмил издал тихий протяжный вздох. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы она продолжала. Но вышло бы нечестно: то, что предстояло сказать, нужно было сказать сейчас. Он сосчитал до двух дюжин и, набрав побольше воздуха, произнёс:

– Любовь моя, мне нужен доступ к хранилищу.

Мелита замерла. Медленно отстранилась и села, опираясь на руку, так что выглянуло из-под складок гиматия голое плечо.

– Зачем это? – спросила она.

Кадмил тоже уселся на ложе, неловко задев ногой столик, отчего жалобно звякнула посуда.

– Локсий и Орсилора думают, что алитею разработали боги, – объяснил он. – Такорда, или Ведлет, или кто-то ещё. По всей вероятности, тот, кто правит наиболее отдалёнными странами. Потому что практики очень опасны и могут привести к энергетическому коллапсу.

– И что? Пусть думают, тебе-то какое дело?

Цвет глаз Мелиты менялся от случая к случаю. При ярком солнце он был светлым, как ореховая скорлупа. Ранним утром, когда только-только проснулась – зеленовато-коричневым, как морские водоросли. Если злилась, огорчалась или боялась – тёмным, словно старое вино, выдержанное в пифосе с просмоленной пробкой.

Сейчас её глаза были черней обугленного дерева.

–