Белые зубы - Зэди Смит

Ты на меня смотришь? Ты на меня смотришь?

На кого ж еще тебе, блин, смотреть?

Ведь больше здесь нет никого.

Ты на меня смотришь?

Он совсем увлекся, выхватывая невидимые пистолеты и швыряя невидимые ножи в дверцу шкафа, когда вошла Айри.

— Да, — сказала Айри, в то время как он растерянно молчал, — я смотрю на тебя.

Спокойно и кратко она объяснила про нейтральную территорию, про место и время. Добавила от себя, что просит его пойти на компромисс, помириться и не сердиться (все этого просили), а потом подошла к нему вплотную и положила холодный ключ на его горячую ладонь. Почти случайно коснулась его груди. В промежутке между ремнями, как раз там, где его сердце, сжатое полосами телячьей кожи, так сильно билось, что она ясно услышала его стук. У нее было мало опыта, поэтому неудивительно, что учащенное биение сжатого ремнями сердца она спутала с тлеющей страстью. Что касается Миллата, то его слишком давно никто не трогал, и сам он слишком давно никого не трогал. Прибавьте еще воспоминания, десять лет безответной любви, длинную-длинную историю, и станет ясно, что результат был неизбежен.

И вот соединились их руки, соединились их ноги, соединились их губы, они падают на пол и соединяются окончательно (они связали свои судьбы), занимаются любовью на молитвенном коврике. А потом все закончилось, так же резко и лихорадочно, как началось; они в ужасе отпустили друг друга (по различным причинам), голая Айри забилась в угол у двери — ей было стыдно и неудобно, потому что он явно сожалел о содеянном. А Миллат схватил свой молитвенный коврик, направил его к Каабе, убедился, что коврик лежит прямо на полу, что под ним нет ни книг, ни ботинок, что пальцы сжаты и указывают в направлении киблы по линии ушей, убедился, что и лоб и нос касаются пола, что обе ноги крепко уперты в пол, но пальцы ног не согнуты, что он преклоняется перед Каабой, но не ради Каабы, а во имя одного Аллаха та-ала. Он удостоверился, что выполнил все в совершенстве, пока Айри, плача, оделась и ушла. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что верил: с небес за ним наблюдает большая камера. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что это фард, а «тот, кто меняет объект преклонения, становится неверным» (брошюра «Прямая дорога»).

Нет гнева Господа, который… и т. д. и т. д. Айри вышла из дома Икбалов с пылающими щеками и направилась к Чалфенам: она решила отомстить. Нет, не Миллату. Скорее, за Миллата. Она всегда была его защитником, его черно-белым рыцарем. Видите ли, Миллат ее не любит. Она-то знает: не любит — значит не может. Она считает, что он в ужасном состоянии и больше не может никого любить. Она стала искать виновного: того, кто довел его до этого ужасного состояния, того, кто сделал его неспособным любить ее.

Странная вещь — современный мир. В туалетах клубов постоянно слышишь, как девушки говорят: «Он переспал со мной и бросил. Он меня не любил. Он просто неспособен любить. Он слишком занят, чтобы любить меня». Как до этого дошло? Что такого в нашем нелюбящем веке, что заставило нас подумать, будто мы, какими бы мы ни были, — люди в высшей степени достойные любви? Почему мы думаем, что каждый, кто не полюбил нас, — существо в некотором роде ущербное, убогое, не выполняющее свои функции? Еще хуже, если они променяли нас на Бога, рыдающую Мадонну или лик Христа в булочке чабатта, — тогда мы называем их сумасшедшими. Выпавшими из жизни. Отсталыми. Мы так уверены в том, что мы хорошие, и в том, что наша любовь — великое счастье, что не в силах допустить наличие предмета, более достойного любви и преклонения, чем мы сами. Поздравительные открытки настойчиво уверяют нас в том, что каждый человек заслуживает любви. Нет, не каждый. Каждый человек заслуживает правды. Но не каждый заслуживает любви.

Миллат не любил Айри, и Айри была уверена, что можно найти виновного. Ее мозг принялся лихорадочно работать. В чем главная причина? Уверенность Миллата в своей ущербности. Из-за кого у него возникла эта уверенность? Из-за Маджида. Миллат родился на несколько секунд позже Маджида. Из-за него Миллат стал младшим сыном.

Джойс открыла дверь, и Айри сразу же пошла к лестнице на второй этаж. Она задумала сделать Маджида вторым, отставшим на двадцать пять минут. Она схватила его, поцеловала и занялась с ним сексом: сердито, яростно, без разговоров, без любви. Она трясла его, вцеплялась ему в волосы, впивалась ногтями в его спину и, когда он кончил, с радостью заметила, что он при этом слегка вздохнул, как будто у него что-то отняли. Но она ошиблась, думая что это победа. Он вздохнул потому, что понял, где она была и почему пришла сюда, и ему стало грустно. Долгое время они, голые, лежали молча, а осенний свет в комнате угасал с каждой минутой.

— Мне кажется, — наконец сказал Маджид, когда луну стало видно лучше, чем солнце, — что ты пыталась любить мужчину так, будто он остров, а ты — потерпевший кораблекрушение и можешь считать эту землю своей. По-моему, теперь уже слишком поздно для всего этого.

И он поцеловал ее в лоб, как будто благословил, а она заплакала, как ребенок.

5 ноября 1992 года, три часа ночи. В пустой комнате встречаются (наконец) братья, которые не виделись восемь лет, и обнаруживают, что гены — эти предсказатели будущего — пришли к разным выводам. Миллата потрясают их отличия. Нос, челюсть, глаза, волосы. Его брат чужой ему, о чем Миллат тут же и сообщает.

— Только потому, что ты сам этого хочешь, — возражает Маджид, бросив на брата хитрый взгляд.

Но Миллат недогадлив и не любит играть в загадки. Он задает вопрос, в котором уже содержится ответ:

— Значит, ты продолжаешь этим заниматься?

Маджид пожимает плечами.

— Не я начал, не мне и прекращать, но ты прав, брат, я намерен помогать, чем могу. Это грандиозный проект.

— Это одиозное преступление! (Брошюра «Святая неприкосновенность творения».)

Миллат вытаскивает из-за парты стул и садится на него верхом, отчего становится похожим на краба, попавшего в ловушку: руки и ноги разбросаны в разные стороны.

— Я смотрю на это иначе — как на исправление ошибок Творца.

— Творец не делает ошибок.

— Значит, так и будешь продолжать?

— Конечно.

— И я тоже.

— Ну что ж? Все уже решено. КЕВИН сделает все возможное, чтобы остановить тебя и таких, как ты. Значит, пора положить конец дискуссиям.

Но Миллат зря думает, что это кино. Это не кино, и не может быть никакого конца, так же как нет никакого начала. Братья начинают спорить. Временами спор разгорается особенно сильно. Они дискредитируют саму идею «нейтральной территории»; они заполняют класс историей, историей прошлого, настоящего и будущего (есть и такая) — они покрывают чистую территорию вонючим дерьмом прошлого, как вредные засранцы дети. Они заполняют этот класс собой. Тащат в него все старые обиды, самые ранние воспоминания, всё, из-за чего они когда-либо спорили, и всё, из-за чего еще могут поспорить.

Миллат выстраивает из стульев модель Солнечной системы, точно описанной в Коране столетиями раньше, чем западной наукой (брошюра «Коран и космос»), Маджид рисует на одной доске расположение сил Панде и реконструирует в мельчайших деталях возможные траектории полета пуль, а на другой — схему движения энзима в ряду нуклеотидов. Миллат показывает на компьютер в качестве примера телевизора, трясет тряпкой для доски, чтобы изобразить придурка Маджида, а потом единолично представляет всех слюнтяев: двоюродных бабушек и двоюродных братьев, которые пришли к позорному идолопоклонству. Маджид включает видеопроектор, чтобы подсветить тезис, записанный им на доске, и по пунктам доказывает необходимость генетических изменений в организмах. Миллат кидается к картотеке, отождествляемой с другой картотекой, которую он презирает, и забивает ее невидимыми письмами от ученого-еврея к неверующему мусульманину. Маджид составляет в ряд три стула и направляет на них настольные лампы: теперь это два брата в машине, они дрожат и жмутся друг к другу, а через несколько минут расстанутся навсегда, когда бумажный самолет взлетит к потолку.

Еще, еще и еще.

Это доказывает то, что давным-давно было сказано об иммигрантах: они изобретательны. Умеют обходиться подручными средствами. Пользуются тем, чем могут и когда могут.

Нам часто кажется, что иммигранты все время в движении, свободные, способные в любую минуту изменить свой путь, готовые при первой же возможности применить свою легендарную изобретательность. Мы не раз слышали об изобретательности мистера Шмуттерса или о свободе мистера Банаджии, которые приплыли с островов Эллис или из-за Па-де-Кале и ступили на чужую землю новыми людьми, свободными от любого багажа, радостными, готовыми оставить в порту все, что есть в них особенного, и попытать счастья на новом месте, влиться в единый народ «доброй зеленой свободной страны свободомыслящих людей».