Красный террор глазами очевидцев - Сергей Волков

Встретила м-м Н., она мне сообщила, что у них на квартире был обыск и что все бумаги забраны. Всё это едва ли обещает хорошее. Бедная женщина!

13 февраля.

Несчастная швейцариха слегла; сына посадили в тюрьму; сегодня зашла к ней, она со слезами жаловалась на возмутительное поведение коммунистов по отношению к ее 15-летней дочери, исполнявшей теперь ее обязанности.

16 февраля.

Два соседних дома очистили от квартирантов, всех выселили к Красной Двине в холодные бараки.

18 февраля.

Уже больше недели, как жители Риги не видели хлеба, — всё отправляется на фронт, целые вагоны муки, крупы и мяса увозятся из города. Нужда в городе сильно растет. Смертность большая, особенно детей и стариков. Мы имеем еще порядочный запас муки. Оконные подушки у нас все набиты мукой вместо песку; один двадцатифунтовый мешок в пестром шелковом чехле покоится на диване вместо подушки.

19 февраля.

Декрет о сдаче белья и вещей, кроме необходимых двух смен. У нас опять волнение среди стариков. Что делать? Конечно, ждать, пока сами придут, было мое мнение, но решили иначе.

Собрали кое-что из белья, платья и обуви, и М. торжественно с Эммой отвезли по адресу. «Гражданок» даже поблагодарили, но я думаю, что этим мы едва ли отделаемся…

20 февраля.

Торжественные похороны утопленного в луже режицкими мужиками коммуниста. Громкая надпись золотыми буквами на черной ленте гласит: «Погибшему славной смертью борцу за свободу и пр.». Славная смерть, нечего сказать!

21 февраля.

Неожиданная встреча на улице с институтской подругой Н. Ф. Уговорила зайти к ней поблизости. Боже, в каком все виде! Живет она в темной комнатке, у какой-то мегеры; занимается шитьем, на дверях надпись «М-м Натали-портниха». Она мне рассказала, как она бежала из Петрограда, как в Риге она сравнительно хорошо устроилась компаньонкой у своей родственницы; как с приходом большевиков муж родственницы с детьми уехал за границу, а она осталась с женою в городе; как потом арестовали родственницу, и она, Наташа, осталась на улице без средств, почти без вещей и вот теперь перебивается со дня на день грошовой работой. «Ты знаешь, я еще ничего с утра не имела во рту, подожди, будем пить кофе». — И она вышла. Невеселые мысли зароились в моем воображении: вот она нищета и голод, а кто поручится, что в один прекрасный день ты с Люшей не очутишься в таком же положении. Какая ужасная мысль! От одной мысли делается уже холодно. Вошла Наташа, неся на подносе два стакана какой-то мутной жидкости и тарелку, на которой лежали черные кусочки чего-то, оказавшейся кофейной гущей с прибавкой овеянной муки и соли, подсушенной на огне. Это она ела вместо хлеба. В пальто у меня лежала маленькая булочка для больной швейцарихи; я ее подала Наташе: «Но я съем твой завтрак», — протестовала она. Я поспешила ее уверить, что уже завтракала. Сговорившись, что она завтра к нам придет, мы расстались…

22 февраля.

Ниночка запиской сообщила, что Н. перевели в центральную и, по-видимому, дело его скверно, если не поможет какая-нибудь счастливая случайность. К обеду пришла Наташа. Добрая М. накладывала ей двойные порции на тарелку. Действительно, сегодня я заметила, как страшно она изменилась. Остались кости и кожа; страдает еще всевозможными недугами, но дух поразительно бодр. Она рассказала нам, что она слышала от одного большевика, которому подарила экспроприированную ею в чужой квартире лампу, о том, что дела наших далеко не так плохи: Либава до сих пор в немецких руках и наши медленно, но упорно подвигаются вперед. В красной армии много дезертиров и вообще солдаты, не латыши, идут неохотно и только благодаря страшному террору, применяемому большевиками в войсках. Мы выпили даже за здоровье Наташиного большевика за эти вести!..

24 февраля.

Отправились с Д. и Н. в центральную тюрьму с вещами и едой. Долго пришлось ждать, пока наконец вышли сторожа и по очереди стали принимать вещи. Сейчас и наша очередь; сторож подошел к стоявшей перед нами молоденькой девушке. «Кому?» — был его вопрос; она назвала фамилию. — «Его уже нет». — «Как нет, ведь отца еще не вызывали в трибунал». — «Не знаю; может быть, перевели». — Он отвечал неохотно, избегая смотреть в лицо. Девушка заплакала. «Скажите, ведь его не убили?» — «Говорю, не знаю; сходите к тюремному комиссару, может, узнаете», — посоветовал он ей и обратился к нам. Наши вещи были приняты; и этому радуешься…

25 февраля.

Попавшийся на улице В. мне рассказал, что несчастный Н. обнаруживает в тюрьме признаки сумасшествия. Очевидно, что всё случившееся с ним в тот ужасный день имело для него роковое последствие.

26 февраля.

Боже, еще драма! Арестовали нашего милого старика сапожника, живущего с женою визави нас в подвальном помещении, — нашли у него золотой портсигар, данный ему одним из давнишних клиентов на сбережение или для продажи — неизвестно. Старик был возмущен и всю дорогу, говорят, ругал своих мучителей, которые, не доставив его в тюрьму, по дороге застрелили. Несчастная старушка долго не получала разрешения его хоронить; на покупку фоба разрешения не получила, похоронив его завернутым в простыню.

4 марта.

Я и сейчас еще не могу прийти в себя от всего виденного мною сегодня. Когда я возвращалась домой вдоль Schiitzengarten'a, то встретила со стороны Вейдендамма толпу детей и женщин под конвоем, направляющуюся в сторону Двины. Взрослых было сравнительно не так много, все больше дети различных возрастов. Старшие вели младших за руку; но что в этой толпе детей поражало, это беспримерное спокойствие этих маленьких арестованных. Старшие шли с серьезными сосредоточенными лицами, изредка наклоняясь к младшим, чтоб ответить на заданный вопрос или подбодрить утомившегося малыша. На улице все были возмущены видом этого потрясающего зрелища. Чернь выражала громко свой протест. Слышались возгласы: поскорей бы уже пришли «они», а то житья нет от этих проклятых, только народ морят! Невольно вспомнилась мне другая картина, с каким восторгом тогда этот самый народ встречал вступление в город большевиков! Да, картина совершенно изменилась; теперь их встречают молча и провожают глазами, полными ненависти и затаенной злобы. — Не оправдали себя большевики, даже в глазах черни… Когда толпа арестованных детей заворачивала за угол сада, передо мной на одну минуту мелькнула сестринская белая косынка и знакомая фигура. — Дэзи! Но нет, каким образом могла она попасть в эту толпу?! Но раз зародившаяся мысль не давала мне больше покою, и я быстро направилась в клинику, чтобы лично убедиться, что она там. В клинике ничего не могли сказать, кроме того, что Д. ушла по поручению одной больной и еще не возвращалась. После обеда, когда я собиралась опять пойти в клинику, раздался звонок, и в столовую вошла сама Дэзи. Она рассказала нам обо всем случившемся. Утром она, по поручению больной, пошла к ней на квартиру, чтобы привести детей к матери, которую день перед этим оперировали. Не застав бабушки детей, она с помощью бонны одела их и, выйдя с ними на лестницу, столкнулась с солдатами, которые приказали ей остановиться и ждать, ввиду того что в доме идут обыски и аресты. В ожидании дальнейших событий она присела с детьми на ступеньках, приблизительно через полчаса показались из всех квартир женщины и дети в сопровождении вооруженных солдат. Вся процессия двинулась по лестнице вниз; им было тоже приказано следовать за другими. Во дворе стояла уже толпа арестованных, готовая к отводу, к ней присоединилась и она. Раздалась команда, и толпа двинулась вперед. Ей ничего не оставалось, как взять малышей за руки и следовать за другими. Дорогой она спросила рядом с ней идущего солдата, куда их ведут. «Не знаю, сестрица, должно быть, в тюрьму». — «За что же?» — «А кто их знает, нам неизвестно». Дэзи стала ему рассказывать, как она попала и что мать детей лежит после операции и ждет их теперь к себе… Солдат хмуро молчал. Когда подходили к зданию тюрьмы, открылись ворота и арестованных повели внутрь. Солдат вдруг нагнулся к ней и шепнул: «Уходи, сестрица, с детьми». Сначала она хотела следовать за другими, но мысль об ожидающей своих детей больной изменили ее первое чувство, и она скользнула с детьми в сторону. Сегодняшний арест детей был будто бы ответом большевиков на присланную будто-то телеграмму немцев о том, что они будут беспощадны к семьям большевиков. Каждому, конечно, было ясно, что это была провокация со стороны большевиков, предлог для новых зверств! Из одной уже только боязни за своих близких в Риге не прислали бы они такой вызывающей телеграммы.

5 марта.

По-видимому, происходит нечто серьезное на фронте. Большевики проявляют большую деятельность в городе. Вышел строгий приказ позже шести не показываться на улице. Часть арестованных эвакуирована в Двинск. Целые обозы с вещами ограбленных и опустошенных квартир тянутся по направлению к товарной станции.