Код Онегина - Брэйн Даун

Он не поехал в Петергоф, а просто гулял. Он шел по Невскому, потом свернул и пошел по набережной Мойки. Ему все нравилось: каменные берега, низкие особнячки, редкие деревья, красивые автобусы с иностранцами. Рестораны были уже открыты, и важные швейцары стояли на ступеньках, сложив руки на животе и уставясь пустым взглядом куца-то между небом и головами идущих мимо людей. При виде ресторана у Саши заныло — не в животе, а в сердце. Господи, он так давно не жил нормальной человеческой жизнью!

Саша зашел в ресторан и заказал обильный, изысканный завтрак. Крахмальная скатерть, мягкая полутьма и привычные ужимки официантов окончательно привели его в хорошее настроение. Он пошел дальше по набережной, читая вывески. Очень скоро он прочел: «Музей-квартира А. С. Пушкина». Ускорив шаг и пару раз нервно обернувшись, он прошел дальше. Потом по мостику перешел Мойку и вернулся к Невскому по другой стороне. На углу было кафе, оно называлось «Кондитерская Вольфа и Беранже». Он вспомнил, Чарский говорил про это кафе, туда Пушкин перед смертью заходил. Только теперь Саша понял, почему Питер называют городом Пушкина. От Пушкина тут просто некуда было деваться. Саша сказал себе: «А пошли вы все… Сколько можно!»

Ночь с Дианой сделала Сашу бесшабашным; к тому же за завтраком он выпил целую бутылку рислинга, это тоже сказывалось. Он зашел в это кафе, выпил кофе и съел песочное пирожное. Он все ждал, что почувствует что-то. Ну, типа почувствует дыхание Пушкина… Но он не чувствовал абсолютно ничего, даже страха.

Он снова пошел бродить по Невскому. Около каждого дома ему казалось, что теперь-то он наконец почувствует. Это желание становилось все более навязчивым. Вот-вот, вот-вот — и ничего… Это как если б он никак не мог кончить. Он так и эдак настраивал себя на то, чтобы ощутить присутствие Пушкина, но ничего не выходило. Он сам не понимал, зачем ему это нужно. Пожалуй, ему казалось, что он какой-то ущербный, раз ничего не чувствует. Ведь для того и осматривают всякие достопримечательности, чтобы проникнуться их духом, разве нет? Вот у подножия египетских пирамид (с Наташкой ездили) он чувствовал все, что полагалось, все, что, как объяснил экскурсовод, он должен был чувствовать; и на Сицилии, руководимый экскурсоводом, чувствовал, что — да, родина мафии… Почему же он — он, который поневоле был этому чертову Пушкину ближе брата родного! — почему он ничего не почувствовал в кондитерской, прямо из которой Пушкин уехал умирать?! Неужели все дело в экскурсоводе?

Меж тем неугомонные ноги опять вынесли его к Мойке. «Ну уж, извините. Я не сумасшедший, чтобы переться в Пушкинский дом». Саша был твердо уверен, что музей-квартира Пушкина — это и есть Пушкинский дом; и в его полупьяной голове шевелились какие-то смутные дурацкие мечтания о том, как он увидит там умного-преумного, гуманного-прегуманного и очень могущественного профессора, может быть — нобелевского лауреата, из тех, что с президентом за руку здороваются, и этот лауреат своей интеллектуальной силою и высоким положением спасет Сашу и вернет ему прежнюю жизнь.

«Сколько можно?!! Ползать, всех бояться… Я не заяц!» После секса и ресторана Саша больше не ощущал себя зайцем. «Прошло столько времени! Они, наверное, про нас уже забыли! Что у них-дел других нет? Им шпионов надо ловить… Я выгляжу совсем по-другому, у меня худые щеки, бакенбарды, волосы крашеные, да теперь еще шрам… Меня мать родная не узнает! У меня даже зубы другие…» Раньше у Саши два самых передних зуба были чуточку крупноваты, теперь все зубы были идеальной соразмерности. «Они давно уж поняли, что мы в музеи не суемся… Никто не ждет меня там… В Питере люди доверчивые, паспортов никто не спрашивает, это вам не Москва, где менты на каждом углу… Ментов и впрямь нигде не было видно.

V

— Он — здесь! Он безумец…

Агенты уже миновали разбитую дорогу в объезд Новгорода и вылетели на широкую гладкую трассу. До Питера было рукой подать.

— Нет, — сказал Геккерн, — если это не очередная дезинформация и Спортсмен действительно в Питере и даже брал проститутку — он не безумец. Он чудовищно умен и чудовищно дерзок. Он вышел на финишную прямую. Он приближается к нему… Они прочли и расшифровали всю рукопись. Мы должны взять его сегодня же. Раз Профессор послал в Питер его — значит, и рукопись с ним. О Профессоре потом позаботимся.

Диану Минскую они разыскали без особого труда. Было утро, и она не работала, а была дома и прибирала свое жалкое гнездышко, готовясь отметить день рожденья мужа; так что им даже не понадобилось платить сутенеру казенные деньги, чтоб увезти ее с собой на квартиру, которую они сняли через подставных лиц специально для данного этапа операции (у них было несколько служебных квартир в Питере, но они не хотели пользоваться ими, потому что сами уже были почти что нелегалами). Им некогда было усыплять ее и допрашивать во сне, они сделали ей укол сразу, получили ответы на свои вопросы и потом позаботились о ней. Им пришлось воспользоваться не огнестрельным оружием, а кухонным ножом, ведь мизансцена должна была выглядеть так, будто проститутку зарезал пьяный клиент. Но они не могли вступить с ней — ни с живой, ни с мертвой — в сексуальный контакт: Дантес, полюбив Машу Верейскую, на других женщин и глядеть не мог, а Геккер-ну вообще было сейчас не до женщин. Пусть следствие думает, что клиент был импотентом. Потому и убил.

— …Что же это, а?! Ведь он у нас не просто идиот получается, а подонок, каких поискать… Из-за него умерла невинная девушка…

— «Невинная» здесь не самое подходящее слово.

— Ну, неповинная.

— Ах, брось, — сказал Большой. — Это закон жанра. Герой со своей тайной бегает повсюду, и из-за него случайные люди мрут десятками, а в последней главе он женится на героине, и они плодят деток и счастливы, и никто ничего не имеет против. Потому что автор правильно расставляет акценты: во всем виноваты преследователи. И разве это не так?

— Не знаю, — сказал Мелкий.

— Если человек поднимает рабов на восстание против тиранов — кто виноват в их гибели, тираны или он сам? Когда командир посылает бойцов в атаку — кто убивает их, неприятель или командир? А когда расстреливают человека, что прятал евреев, — евреи виноваты?

— Опять ты со своими евреями… Прогресс требует жертв…

— К сожалению, — сказал Большой, — регресс тоже требует жертв. И гомеостатическая система их требует. Любое мироустройство требует их. Но всегда можно правильно расставить акценты.

— А мы будем правильно расставлять акценты?

— Давай попытаемся не расставлять их совсем. Это никогда никому не удается, но мы все-таки попробуем.

В адресе, который указала Диана — по какой-то черной иронии это был тот же переулок, в котором ее убивали, соседний дом, — Спортсмена уже и след простыл. Только ключ под ковриком… Агенты медленно ехали вверх по Невскому и молчали; они близки были к отчаянию. Им необходимо было подкрепить свои силы — мясницкая возня с девушкой вымотала их, — и они зашли выпить шоколаду к Вольфу и Беранже.

Они стояли у стойки и маленькими глотками пили горячий шоколад, и вдруг Геккерн дотронулся до руки Дантеса. У Дантеса сердце подскочило к горлу: то было особое прикосновение, означавшее, что объект находится в зоне прямого контакта… Спортсмен сидел за столиком и ел пирожное. Вид у него был донельзя глупый — великолепное притворство! Спортсмен вышел, они последовали за ним. Они вели его. Нервы их были на пределе, но они были очень собранны. Спортсмен ничего не замечал.

VI. 19 октября:

другой день из жизни поэта Александра И.

20.00. Он шел домой пешком. От дома Яковлева до его дома было довольно далеко, но он любил ходить. Яковлев уговаривал остаться, но он никак не мог. Жена должна в десять уже быть дома. Накануне, поговорив с ней по телефону, он пригнал ее машину в Шереметьево и там оставил на стоянке. Это был ее всегдашний каприз. Она не позволяла встречать ее в аэропорту после одного давнишнего случая: он поехал за нею, но по дороге встретил приятеля, капельку выпил, заболтался, и она, с детьми и пятью чемоданами, разъяренная, была вынуждена брать такси. Он так и не сумел вымолить прощенья. Он подозревал, что причина ее нежелания совсем не в этом. Она летит не одна, а с кем-то, и с этим кем-то будет в аэропорту прощаться. Но нарушить ее приказа он не мог. Нынешнее благополучие меж ними было такое ненадежное, хрупкое.

Он поднял воротник. Было холодно, ветер мел сырую снежную крупку.

В дождь Париж расцветает,Словно серая роза…

Где взять денег?

Когда б оставили меняНа воле, как бы резво яПустился в темный лес!

Что он не подписал того письма — ерунда. И тысяча подписей ничего б не изменила. Кассационный процесс был в самом разгаре. Но неужели Горчаков прав, и поэма…