Hermanas - Тургрим Эгген

— Что вы такое говорите, они забыли запретить ее? — спросил я, а потом, извинившись, пошел пописать. Помню, я задумался, не провокатор ли он.

По дороге в туалет я встретил качающегося парня. Он сильно толкнул меня, так сильно, что я чуть не упал. Парень, естественно, был пьян в стельку.

— Смотри под ноги, клоун! — прокричал я ему вслед, но он пошел дальше и исчез где-то в зале. Я не видел его лица.

В тот вечер я был в светло-зеленой длинной guyabera[82] с карманами понизу. Как правило, в туалетах не бывает ни туалетной бумаги, ни полотенец для рук, так что, вымыв руки, я вытер их подолом рубашки. И в этот момент обнаружил что-то в своем кармане. Когда я уходил из дома, он был совершенно пуст.

Я просидел еще почти час в «Эль Кастаньо», не решаясь даже пощупать карман. Садясь, я чувствовал вес чего-бы-там-ни-было у своего бедра. Пачка свернутых бумаг.

Только вернувшись домой, я решился вынуть из кармана содержимое и рассмотреть его. Документы были перевязаны резинкой. Я мгновенно протрезвел. Там лежало короткое письмо, авиабилет и мексиканский паспорт. Паспорт выглядел не новым и принадлежал человеку по имени Томас Гутиеррес, родившемуся в 1950 году в Гвадалахаре. У него было мое лицо.

К паспорту была прикреплена деловая виза, выданная тому же Томасу Гутиерресу. На ней стоял штамп о въезде. Графа «выезд» была пуста. Такой же штамп стоял и в паспорте. Билет авиакомпании «Мексикана-де-Авион» был на рейс, вылетавший из Гаваны в международный аэропорт Бенито Хуарес в Мехико в ближайший понедельник. Утром.

Если все пойдет, как задумано, то мне оставалось прожить на Кубе меньше трех суток. Если что-то будет не так… я знал это наизусть: статья 216 и 217 Уголовного кодекса, «незаконный выезд», карается тюремным заключением сроком до трех лет. А в случае со мной, ранее осужденным, наверное, намного, намного больше.

В письме не было никаких инструкций. Там рассказывалось, чем Томас Гутиеррес занимался на Кубе: он продавал машины сельскохозяйственного назначения и провел большую часть четырехнедельного пребывания на Кубе, разъезжая по провинции Ориенте. Указывалось, с какими людьми он встречался, в каких гостиницах останавливался и так далее. За короткое время надо было выучить очень много. Я узнал, что мне потребуется багаж и что моя одежда должна быть как можно современнее. Вот это было проблематично.

Когда я разбудил Хуану и рассказал ей о том, что решение принято, я не услышал от нее ни мольбы, ни упрека. Она стала ураганом эффективности и решительности. В субботу Хуана привела в движение огромный механизм. Появилась одежда, правда разных размеров. Появился относительно новый и современный чемодан, который наверняка достался нам от семьи, имевшей родственников в Майами. Я не имею ни малейшего понятия о том, где и как Хуана добыла эти вещи. Взамен я должен был пообещать ей, во-первых, выслать немного денег, как только представится возможность, во-вторых, провести воскресенье с Ирис.

Я не возражал. Я так нервничал и был так напуган в то воскресенье, что отключиться от всего в обществе Ирис было единственным разумным решением. Я взял ее с собой на пляж, на Плая-дель-Эсте. День был чудесный. Я попытался научить ее плавать, и у нас немного получилось: она начала самостоятельно держаться на плаву и поняла, что попадание воды на лицо не смертельно. Потом мы лежали и обсыхали на солнышке, и я раздумывал, стоит ли мне рассказать ей о том, что я собираюсь сделать. Шестилетние дети не очень-то умеют хранить тайны. Что, если, к примеру, произойдут какие-нибудь задержки? На следующий день Ирис надо было идти в школу.

Так что мы говорили о другом. Я рассказывал ей о Миранде и о том, какой она сама была в младенчестве. Мы разговаривали о мире, о других странах, где зимой лежит снег, о зверях с толстым мехом. Мы говорили о школе и о том, что важно учиться. О том, что надо думать своей головой, а не принимать все на веру только потому, что так делают другие. И хотя мне было очень непросто совершить это — удивительно, что именно это оказалось сложнее всего, — я сказал, что люблю ее.

— Тогда почему ты от меня уезжаешь? — спросила она.

— Я говорил, что уезжаю?

— Нет. Просто я знаю. Ты поедешь в США?

Я отрицательно покачал головой.

— Хорошо, — сказала она. — Потому что те, кто уезжает в США, никогда не возвращаются.

Сосед, у которого был мотоцикл с коляской, отвез меня в аэропорт. Он остановился подальше от главного входа, чтобы наше транспортное средство не привлекло внимания. Я ужасно нервничал. Хуана предусмотрела и это и добыла пригоршню таблеток валиума, который дала мне перед прощальным поцелуем. «Прими две», — сказала она. Они еще не начали действовать.

В моем чемодане лежал пестрый набор поношенных мужских вещей разных размеров. Но они же не попросят меня примерить одежду? На мне была почти новая белая рубашка, брюки цвета бутылочного стекла с отутюженными стрелками и коричневые ботинки. Синюю куртку я перебросил через плечо. В Мехико холодно. Мне казалось, что я выгляжу как иностранец. А полицейские? Я никогда раньше не делал ничего подобного: не путешествовал на самолете, не регистрировался на рейс, не сдавал багаж, у меня никогда не было паспорта, и я никогда не предъявлял его для проверки. На каждом из этих пунктов я мог проколоться. Единственное, что я кое-как мог, так это говорить с мексиканским акцентом. Должна же быть хоть какая-то польза от мыльных опер.

Без двух таблеток валиума, которые мне дала Хуана, думаю, ничего бы не вышло. Я привык бояться полиции и представителей власти. Если бы мне задали один-единственный вопрос, к которому я был не подготовлен, я бы тут же сломался. А теперь я был… на удивление спокойным. Немного безразличным. Может быть, немного опасным.

Через миг дороги назад не будет. Я сдал багаж, обменял билет на посадочный талон (долго стоял и наблюдал за другими пассажирами, прежде чем проделал все сам), и теперь мне предстояло пройти эмиграционный контроль. За стойкой сидел офицер сурового вида. Из тех, что носят солнцезащитные очки в помещении.

У него было очень много времени. Позади него стоял вооруженный коллега.

Я заметил, что пассажиры, стоявшие впереди меня, начали раздражаться. Это были иностранцы, мексиканцы. Один из них повернулся ко мне, покачал головой и сказал:

— Это же Куба, да?

Я только улыбнулся и кивнул. Я так к этому привык.

Офицер перелистывал страницы моего паспорта. Листал и листал, с такой жадностью, словно изучал журнал с голыми девицами, затем поставил его на ребро, будто хотел рассмотреть фотографию девочки на развороте.

Потом он нашел мою фотографию, снял солнцезащитные очки и стал переводить взгляд с меня на фото в паспорте. И снова. Был ли я похож на свой портрет? Он был еще и искусствоведом. Снова нацепил очки.

— Итак, где же вы были, сеньор Гутиеррес?

Я ответил: это было вызубрено наизусть. Голос не дрожал. Он задавал вопросы, к которым я был готов: с кем я встречался, в каких гостиницах останавливался, в чем заключается мой бизнес.

Казалось, он был удовлетворен ответами. Внезапно у него в руке появился штамп. Не потому, что он собирался им воспользоваться: он хотел продемонстрировать, что по-прежнему обладал властью надо мной, независимо от того, был ли я иностранцем или беженцем. И штамп повис в воздухе. Потом он сказал:

— Скажите, вам нравится на Кубе?

У меня померкло перед глазами. Полная паника. Пот покатил градом.

— Простите? — выдавил я из себя.

— Вам нравится на Кубе? — спросил он, на этот раз очень громко.

Это мог быть совершенно невинный вопрос иностранцу. А мог…

— Конечно, — ответил я.

— Конечно?

— Да, это красивая страна… где много красивых женщин, — добавил я.

Ведь так надо отвечать, да?

Он показал мне зубы. Не знаю, можно ли это назвать улыбкой.

— Ах вот что вы выяснили, Гутиеррес? — спросил он, четко артикулируя. — Может быть, вы и лично испробовали?..

— Пару раз, — сказал я.

— Пару раз…

Пауза. Надо ли мне еще что-нибудь сказать? Что-нибудь… мачистое?

Бум! Бум! Бум!

— Ну что же, тогда приезжайте к нам еще.

Он протянул мне проштампованный паспорт. Моя правая рука так тряслась, что я был вынужден взять его левой.

В полуобмороке я прошел сквозь двери и вышел на горячий асфальт, там сотрудники аэропорта показывали дорогу к трапу. Несколько ступенек вверх и внутрь бело-зеленой стальной птицы. Когда же все кончится? Когда мы оторвемся от земли Гаваны или только тогда, когда я шагну на мексиканскую землю? Может ли Управление государственной безопасности развернуть иностранный самолет?

В салоне было тесно. Стюардессам пришлось помочь мне найти место. Я сел, закрыл глаза и почувствовал, как пот из подмышек стекает за пояс брюк. Через минуту я смог дышать. А потом провалился в горячку запоздалой реакции на весь пережитый ужас.