Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

…Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск драпают, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации войскам приходилось выделять немалые силы.

Ну а я и мои товарищи в основном добирались попутными машинами, а то и на польских тракторных или конных повозках. Несколько раз, когда попутные военные машины не останавливались по нашей просьбе обычным «голосованием», приходилось применять более надежный способ остановки – стрельбу из пистолета по колесам. Конечно, этот способ был не только неправедным, хулиганским даже для фронтовых условий, да и просто опасным. Ведь можно попасть и не по колесам, а тогда – трибунал. Но почему-то мне тогда это не было страшно. Как-то выскочил из остановленной таким методом машины майор и, тоже выхватив свой пистолет, пригрозил упечь меня за такое дело в штрафбат. Тогда я сунул ему в нос свое удостоверение капитана 8-го ОШБ. Он на некоторое время опешил, а потом мы помирились, и нас благополучно довезли до нужного пункта.

А в кузове принявшей нас машины, проносившейся мимо заснеженных полей или строго очерченных лесных делянок и небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру. От его ножевых, обжигающих струй леденели щеки и деревенели губы. Это ощущение напоминало мне мой родной Дальний Восток и мое морозное детство с нередкими поездками на открытых ступеньках мчащегося поезда, когда я добирался зимой из Облученской средней школы при почти 40-градусном морозе за 40 километров домой, на выходные дни и обратно.

В первой декаде февраля, числа 7—8-го, я с группой офицеров прибыл в город Кутно, где уже разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились частично наши тыловые службы, вернее – их подвижные (на машинах и повозках) подразделения.

Городок этот оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В Кутно функционировал даже водопровод и подавали электричество.

Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так драпали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи «Pst!» («Молчи!») с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: «Не болтай!», «Болтун – находка для шпиона» и т. п.

Дом, в котором меня разместил комендант нашего штаба, был опрятный, за внушительным забором, под красной черепицей. Он принадлежал какому-то местному ветеринару. Миловидная хозяйка, определив мне уютную, хорошо меблированную комнату, предложила принять ванну. Какое это было блаженство, если представить себе тот кошмар на Наревском плацдарме! Да еще столько лет не виданное ароматное, пахучее мыло и пушистое полотенце! В комнате хорошая кровать и диван, большой письменный стол, на котором уютно светилась настольная лампа с зеленым абажуром. Хозяйка была предельно внимательна.

Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что кроме Феди Усманова и Жоры Ражева ко мне зачислили недавно прибывшего в батальон уж очень невысокого роста, худенького, но весьма симпатичного младшего лейтенанта Кузнецова Евгения, которого уже прозвали Кузнечиком из-за его хрупкого телосложения и который получил у нас более подходящее определение – «теловычитание». Казался он слабеньким, с каким-то совсем не командным голосишком, и был способен по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось узнать его получше, и я предложил ему перебраться ко мне. Да еще на это решение меня подтолкнуло то, что наш Дон Жоруан – Жора Ражев успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести хозяйки моего дома и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой Жоры, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе познакомиться с вновь назначенным в мою роту Кузнечиком.

В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету» (так в Польше называют молодых женщин), которая в годы немецкой оккупации сожительствовала с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время уже было года два. Немецкий офицер сбежал, не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их «Потомок фрица». В них были и такие слова:

Никогда солдат не примиритсяс оправданием такой кобеты:каждый знает, что от рук арийцевзадыхались в душегубках дети.

Ладно. Пусть ублюдки будут живы.Пускай вырастут. Но уж потом,кровь арийская застынет в жилах,коль узнают, кто был их отцом.

Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к фашистам, провозгласившим себя «истинными арийцами», и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы: «Нельзя победитьврага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «Если враг не сдается, егоуничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Got mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, у которых почти поголовно были обыкновенные наши толстые, брезентовые ремни. Они были особенно неудобными, если намокнут и от этого разбухнут. Несмотря на этот недостаток, наши грубые «брезенты» и не менялись у поляков на немецкие.

Здесь, в Кутно, произошло еще одно событие. Где-то уже в Белоруссии выловили сбежавшего еще на Нареве штрафника Касперовича, который тогда, в октябре 1944 года, под предлогом восстановления нарушенной телефонной связи дезертировал с поля боя. И вот теперь, в январе 1945-го, его изловили и зачем-то доставили к нам в батальон. Наверное, тот, кто принимал это решение, хотел в назидание другим штрафникам устроить показательное заседание Военного трибунала, а может быть, и показательную казнь, которую он по тому времени вполне заслужил. Так думали тогда у нас все: и офицеры-командиры, и офицеры-штрафники.