Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

— Садитесь, дети мои. Садитесь и скажите, как живете-можете в своих волостях, в круговороте обязанностей семейных и родовых.

Мерила их пронизанными грустью и немощью глазами и думала: то ли такие слишком усердные были их с Волотом желания, такая искренняя правда велась между ними: как хотели оба, так и произошло. Велел Волот: народить матери Тиверии и княжеском роду на Тиверии сынов-соколов — и родила, шестерым дала жизнь; говорил, когда ласкал в слюбном ложе: «Хочу, ладо мое несравненное, чтобы дети наши родились похожими ликом на тебя, наилучшую из всех Миловид, а ростом и доблестью ратной удались в меня», — так и есть. Вот какие доброликие они, сыны ихние, и какие высокие и сильные собой. Действительно, подопрут собой горы и удержат, встанут по краям рубежей земли Тиверской — и никого не пустят. Как не радоваться таким и не гордиться такими?

— Сами, жены ваши, дети живы-здоровы?

— Да, что нам будет? Лета не одолели еще. А если так, откуда взяться немощи? Скажите лучше, как вы тут? Грусть, видим, не покидает нашу маму.

— Страдания, дети мои, мне уже не прогнать, а за все остальное спаси бог. Живу вами и вашим благополучием. О Радимке ничего не слышали? Где сейчас? Когда возвращается в Тиверию?

— От кого же могли слышать, матушка пригожая, пока сам не возвратится, ничего не будем знать.

— А гости заморские разве не ходят в Черн?

— Гости ходят, да мелкие, не из тех, что знают все и всех.

Покачивает, сокрушаясь, головой, а тем временем думает, как, действительно, плохо, что не может знать, где сейчас старший ее, тот, который сел после отца на отчий стол и взял на себя бремя княжения. Много воды утекло с тех пор в Днестре, еще больше — в Дунае. А за водой и годами уплывают люди, один за другим уходят. Вон сколько не досчитывается уже. Последовал за князем своим его собрат и лучший помощник в делах земли Тиверской Стодорко, еще раньше не стало Чужкрая, Кушты, Ближика, Бортника, постарел, хотя и не оставил ратную службу в стольном городе Тиверии, Власт. Да, тогда, как вече посадило на княжеский стол Радима, а Стодорко пошел в Ирий, воеводой в Черне стал он же, а предводителем дружины тиверской младший сын ее и брат Радима Добролик. Данко и Велемудр выросли за это время до сотников, имеют, как и старшие два, жен, детей, свои терема и свои волости при теремах. Не останется обделенным и наименьший — Остромир. Лишь тот, Светозарко, не имеет своего пристанища, и, кто знает, будет ли иметь его. Десятое лето проходит, как ушел к ромеям по науке, а все не возвращается. Или такая соблазнительная она ему, эта наука, такая затяжная? Хотя бы весточку подал.

— Держитесь брата князя, дети мои, — поучает тех четырех, что при ней, — и своей земли, они не дадут вас в обиду. Отец так хотел, чтобы вы были опорой для стола и нашего рода, а еще для земли Тиверской.

— Мы будем держаться, да будет ли держаться Радим нас? — робко, однако довольно прозрачно намекает Данко.

— Почему так?

— Просил я, чтобы и меня взял за море, чтобы и я привыкал, как сбывать пушнину, знал, где лучше сбывать. Слушать не захотел. «У тебя есть обязанность, — сказал, — и стой при ней».

— И правду сказал, сынок. Плохо будет, если каждый из вас будет делать то, что вздумается. Обязанность есть обязанность.

— А если она не по душе мне? Если меня море, на торги влечет?

— Вернется Радим, побеседуем об этом с ним. Самому же не гоже делать против его воли. Воля князя — закон для всех, для брата тоже. Кто знает, может, и к лучшему будет, если один из вас князем на столе будет сидеть, порядок земле и людям давать, другой торги вести, еще другой дружину будет собирать и заботиться, чтобы была обучена делу ратному, чтобы готовыми были встать против супостата и защитить землю от напасти.

— То и делаем, мама Миловида, — поспешил успокоить Добролик. — Нас много, а земля одна. Каждый должен искать в ней свое место и помнить, что заботится о ней не только князь; вместе с князем думают и братья его. С этим, собственно, и пришли к вам, мама наша ласковая: чтобы заверили в том Радима и сказали Радиму, пусть не берет всего на себя, надорваться может.

— Думаешь, он не доверяет вам?

— Да не думаю, ибо имею его, доверие, и немалое. А вот Данко прав: должен не сам отправляться с мехами в Томы, а взять его с собой, чтобы потом перепоручить это дело; должен не сам на обратном пути заворачивать к кутригурам и выбирать коней для дружины, а Велемудра послать. Так ли уж молод он, что не справился бы?

Отрадно матери. Отрадно, потому что правдиво мыслят дети ее, так, как сама того хочет, как отец их хотел. Тем не менее, и печаль закрадывается в сердце: еще один рвется за море. Не многовато ли это? Или с нее мало Светозарки? Ой, светоньки! Сейчас уже сердце обливается кровью, не зная, где Светозар, что с ним? А как будет, если и Данко отправится за море, милостивы чужие края и будет растрачивать свой век по чужим краям? Или привыкнет к тому и в состоянии ли будет привыкнуть? Ей-богу, это и будет, пожалуй, то, что укоротит ей, матери, век, как укоротило в свое время Божейке.

Пока была с детьми, старалась не показывать печали. Угощала их (правдивее, другим велела угощать) и делала вид, что счастлива среди них, а уехали с Соколиной Вежи, вновь отлеживала болезни свои и сновала невидимую нить материнской тоски. А еще жаловалась неоднократно: почему это так? Что-то плохое чувствует ее сердце? Это Обида обсела уже его и стучится к нему? «Боже, отведи и заступи! — молится усердно. — Не дай повторить судьбу той, перед которой я провинилась в свое время — перед Божейковой мамой. Или моя вина такая большая и страшная, чтобы наказывать меня ее казнью. Я же не по злой воле отмалчивалась и лето, и второе, и третье. Я искала Божейку и страдала не менее, чем его мама!»

И убивалась, и плакала, и уверена была: ей не так просто не по себе, что-то неладно со Светозарком. Материнское сердце не ошибается, чувствуя беду своих детей.

Оно действительно не ошибалось. Очень вероятно, что на долю княгини Миловиды не пришлось бы еще одного, раз уже пережитого безлетья, что та ее печаль — сын Светозарко — давно вернулся бы в рубежи родной земли, и утешил бы всех своим возвращением, а еще тем, что добился своего — стал ученым мужем, отмеченным вниманием самого императора и двумя титулами — эскулапа и стольника, подаренными после учебы в школе высших наук, если бы светлая волна удовольствия достигнутым не вознесла его слишком высоко, а вознесши, не отбила себя. Говорили ему: жди, где-то летом будут идти в Тиверию лодьи с товарами, подкинешь несколько солидов навикулярию и будешь дома. Где там, слушать не захотел: когда это пойдут лодьи и или пойдут ли вообще. Говорили: неспокойно во фракийских горах и мезийских долинах, авары промышляют нечестными промыслами, — нет, отмахнулся, разве аварам нужен тот, у кого ветер гуляет в карманах. Приобрел на последние солиды жеребца с седлом, перекинул через плечо гусли и пошел скифским трактом до Дуная. Уверен был: такому все пути открыты. Лето сейчас, где встал, там и попас жеребца, напоил водой, а попасши и напоив — может отправиться далее. От ночлега на берегу озера или реки до ночлега и от отдыха на обочине тракта до отдыха. О себе тоже меньше всего думал. Имел гусли за плечами и голову на плечах, набитую дословно осведомленностью с «Илиадой» и «Одиссеей», а еще высшими науками, познаниями по системе «тривиум» и «квадривиум». Одним прочитал что-то на месте отдыха — и удостоился кушанья, другим спел, играя на гуслях, растолковал, правильно ли написал жалобу — и снова удостоился, иных вылечил травами, что везет в Тиверию, или другими лекарствами, которые советуют отцы медицины Гиппократ и Гален, — и тоже не был в обиде. Всего лишь котомки имеет при себе и несколько книг в котомках, а вес их таков, что и определить невозможно. Один сборник Гиппократа чего стоит. А «Илиада», а «Одиссея»? A «Corpus juris civitas»? Да, такие не только неделю-две, весь назначенный богами век могут кормить. И не только его, Светозара с Тиверией, — народ земной.

Первые несколько дней он не думал о пище — были припасы в той половине котомки, державшейся на лошадиной спине слева, последующие — перебивался то этим, то тем, пока не подвернулась возможность: ехал мимо поля и наткнулся на человеческую беду — опрометчивые жнецы поразили своей собрата, да так, что кровь текла из раны. Увидел это (шумели вокруг раненного при тракте) и не стал допытываться, что и как, соскочил с жеребца, попросил, чтобы дали что-то перевязать ногу выше пораженного места, и тогда уже, как остановил более-менее кровотечение, приложил подорожник и перевязал рану полотном, что подала ему жена раненного. Его обступили, стали спрашивать, кто, откуда, не эскулап ли он?

— Да, он, — улыбнулся.

— Так оставайся, молодец, у нас, хотя бы на время. В поле, как видишь, жатва, народ томится под солнцем, а пособить некому.