Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

Последовала пауза. После такого признания г-жа Анжелен почувствовала потребность высказаться и продолжала:

— А вы, если не ошибаюсь, должны рожать в следующем месяце? Это уже одиннадцатый, и если бы не два выкидыша, у вас было бы уже тринадцать… Одиннадцать детей — это не ровный счет, надеюсь, вы дойдете до дюжины.

Она совсем забыла, что рядом покойник, едва приметная улыбка тронула ее губы, словно глухая зависть отступила перед этой всепобеждающей плодовитостью.

Но Марианна живо запротестовала:

— О, на сей раз хватит! Двенадцатому не бывать! Подумайте сами, ведь мне уже сорок один год. Пора и отдохнуть, я свое дело сделала. Теперь пусть рожают мои дочери и сыновья.

И Констанс задрожала, охваченная новым приступом отчаяния, разом высушившего ее слезы. Она исподтишка посмотрела на эту мать десяти живых детей, на ее полный стан, на эту женщину, беременную одиннадцатым ребенком, принесшую сюда, в дом, который посетила смерть, зревшую в ней жизнь. Констанс с удивлением убедилась, что Марианна все еще свежа, пышет здоровьем и бодростью, полна надежд. И в этот самый страшный и сокровенный миг ее жизни, когда она потеряла свое единственное дитя, та, другая, была здесь, у смертного одра, подобная щедрой богине плодородия, чрево которой было источником неиссякаемой жизни…

— А потом, — добавила Марианна, — вы забываете, что я уже бабушка… Да вот, кстати, можете полюбоваться, кто мне дает отставку!

Кивком головы она указала г-же Анжелен на служанку Шарлотты, которая, выполняя распоряжение хозяйки, принесла маленькую Берту, чтобы мадам могла покормить малютку, не спускаясь к себе. Не смея войти в эту комнату скорби, девушка остановилась в дверях гостиной, но девчурка развеселилась, рассмеялась, замахала пухленькими ручонками. Шарлотта, заслышав голос дочки, поспешила встать, тихо прошла через гостиную и унесла ребенка в соседнюю комнату, чтобы его покормить.

— Какая прелестная крошка! — прошептала г-жа Анжелен. — Эти маленькие существа, как цветы, вносят свежесть и свет повсюду, где бы они ни появились.

Констанс словно молнией ослепило. В этот полумрак, где мерцало лишь пламя восковых свечей, где, казалось, сам воздух, напоенный запахом срезанных роз, оцепенел в неподвижности, ребенок внес дыхание весны, свежую, чистую струю ветерка, залог жизни. И это была убедительная победа многодетной матери, это был плод ее плода, это сама Марианна как бы продолжала давать жизнь через своего сына, давшего жизнь своей дочери. Марианна улыбнулась мысли о том, что она уже бабушка, и от этого она становилась еще краше, еще величественнее, она была началом того источника, который ширился без конца и края. Ударом топора отозвалась страшная утрата в сердце Констанс: она, подобно дереву, срубленному под самый корень, уже не способна была дать жизнь новым побегам.

Еще с минуту, словно в забытьи, постояла Констанс в спальне, где покоилось тело ее сына. Потом, решившись, вошла в гостиную, похожая на леденящий призрак. Все поднялись; каждый, целуя ее, вздрагивал от прикосновения к этим холодным щекам, которые уже не согревала кровь. Глубокая жалость сжимала сердца, настолько страшна была Констанс в своем спокойствии. Все старались найти слова утешения, но она остановила их коротким взмахом руки.

— Все кончено, — сказала она. — К чему слова? Все кончено, кончено навсегда.

Госпожа Анжелен рыдала, муж ее вытирал невидящие мутные глаза. Марианна и Матье, плача, держали руки Констанс в своих. А она, вся одеревеневшая, по-прежнему не плакала и, отвергая утешения, монотонно повторяла:

— Все кончено, никто мне его не вернет. А раз так, значит, все кончено, кончено, в жизни уже ничего не осталось…

Тем не менее надо было держаться, так как посетители прибывали. Но ее сердцу суждено было испытать последний удар: Бошен, который с ее приходом снова начал плакать, бросил писать письма, ибо слезы туманили взгляд. Его рука дрожала, ему пришлось встать из-за стола; опустившись в кресло, он сказал Блезу:

— Садись-ка на мое место и продолжай!

И Констанс увидела, как Блез сел за письменный стол ее сына, на его место, обмакнул перо в его чернильницу и стал писать, как писал сам Морис. Блез — первенец Фроманов! Несчастного еще не похоронили, а уже один из Фроманов заменил его. Эти Фроманы были словно живучие растения, которые, разрастаясь с неслыханной быстротой, захватывают соседние пустоши. Она с какой-то болезненной остротой почувствовала силу этой бурно кипящей вокруг нее жизни, готовой завоевать все: бабушки еще беременеют, а невестки уже кормят, все сыновья Марианны норовят завладеть осиротевшим государством. А Констанс осталась одна, у нее нет никого, кроме недостойного супруга, человека конченого, опустившегося, да еще несчастного маньяка Моранжа, который скорбно семенит по гостиной и у которого страшная кончина единственной дочери унесла душу, силы и разум. Ни единого звука не доносилось сюда с опустевшего и остановившегося завода, — завод тоже был мертв.

На третий день состоялись пышные похороны: за гробом шли пятьсот бошеновских рабочих и многочисленные представители влиятельных кругов Парижа. Все обратили внимание, что папаша Муано, старейший рабочий завода, держал в руке одну из кистей накинутого на гроб покрова, и все нашли это весьма трогательным, но никто не заметил, что бедняга волочит ногу, что он отупел за тридцать лет непрестанного труда и только поеживается, до того он отвык щеголять в сюртуке. На кладбище, у могилы, Матье с недоумением взглянул на пожилую даму, которая, выйдя из экипажа, следовавшего в траурном кортеже, подошла к нему:

— Я вижу, друг мой, вы меня не узнаете.

Он смущенно извинился. Это оказалась Серафина. По-прежнему высокая и стройная, но до того иссохшая и поблекшая, что ей смело можно было дать сто лет, она походила на старую, развенчанную королеву из сказки. И хотя бедняжка Сесиль, которая перенесла ту же операцию, рассказала ему о страшной перемене, происшедшей с Серафиной, он просто не мог себе представить, что дерзкая красота этой рыжеволосой прелестницы, еще недавно бросавшей вызов годам, могла исчезнуть с такой молниеносной быстротой. Какой же разрушительный ураган пронесся над ней?

— О, друг мой, — добавила Серафина, — пожалуй, я еще более мертва, чем покойник, которого сейчас опустят в могилу… Приходите как-нибудь поболтать со мной… Вы единственный человек, кому я могу все рассказать, во всем признаться.

Гроб опустили в могилу; надрывно застонали веревки, раздался тупой удар — последний. Бошем, которого поддерживал какой-то родственник, смотрел перед собой угасшим взором. У Констанс хватило мужества присутствовать при этом душераздирающем зрелище. Она рыдала и, обессилев от слез, лишилась чувств. Ее унесли, привезли в опустевший навсегда дом, который был теперь как голое поле, спаленное молнией, где уже никогда ничего не произрастет. Земля отняла все.

А в Шантебле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, приумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом, их радостью, их силой. Желание охватывало Матье и Марианну, как пламя; божественное желание внутренне лишь обогащало их, благодаря умению любить, быть добрыми, разумными, а остальное дополняли энергия, воля к действию, отвага, с какой они брались за любой труд, который созидает и направляет мир. Но и в эти два года победа, теперь уже окончательная, досталась им лишь после упорной борьбы. Сеген, клочок за клочком, уступил им свое поместье, и отныне Матье стал полновластным и умелым хозяином, расширявшим свои владения по мере того, как в борьбе за существование крепли его силы. Богатство, которое презрел и промотал бездельник, перешло в руки труженика, созидателя, — пятьсот гектаров земли, простиравшихся от края и до края горизонта — леса, пересеченные широкими полянами, где паслись многочисленные стада; осушенные болота, превращенные в тучные пашни, дававшие обильные урожаи; пустоши, орошаемые водами, подведенными от источников, благодаря чему они с каждым годом становились все плодороднее. И только унылый пустырь Лепайеров по-прежнему оставался здесь, словно для того, чтобы свидетельствовать о чуде человеческого упорства, которое пробудило к жизни пески и болота, взрастило обильные урожаи, кормившие отныне маленькое счастливое племя. И оно, это племя, не посягало на чужую долю, оно само добывало свою, приумножая общее достояние, отвоевывая себе частицу обширного мира, столь скудно заселенного, столь плохо приспособленного для человеческого счастья. Посреди поместья поднялась и выросла, словно цветущий город, ферма со своими обитателями, слугами, животными — очаг живой, пламенной, торжествующей жизни. Какая же могучая сила была заключена в этом благословенном плодородии, не устававшем приносить живые существа и множить плоды их труда, создавшем за двенадцать лет этот разросшийся город, эту процветающую семью со всем ее достоянием — деревьями, травами, нивами, плодами, — этот бурный поток изобилия, который мог прокормить всех под благодатными лучами солнца! И в этой радости созидания, завершив свое дело, завоевав будущее и постигнув беспредельность дальнейших трудов, они позабыли о пережитых страданиях и пролитых слезах.