12 шедевров эротики - Коллектив авторов

Форестье, заведовавший политическим отделом, был только куклой в руках этих дельцов, исполнителем внушаемых ими проектов. Они давали ему материал для передовиц, которые он писал дома, в «спокойной обстановке», как он говорил.

Но для того, чтобы придать газете литературный и парижский топ, были приглашены сотрудничать в ней два писателя, пользовавшиеся известностью каждый в своей области: Жак Риваль, составлявший текущую хронику, и Норбер де Варенн, писавший маленькие фельетоны, вернее – рассказы в новой манере.

Затем в толпе продажных писак на все руки подыскали по дешевой цене художественных, музыкальных и театральных критиков, специалиста по криминологии и специалиста по скачкам. Две дамы из общества, под псевдонимами «Розовое домино» и «Белая лапка», поставляли великосветские повести, обсуждали вопросы моды, изящества, этикета, хорошего тона и сплетни из жизни высокопоставленных дам.

И «Viе Française» «плавала по глубинам и мелям», управляемая всеми этими разнородными кормчими.

Дюруа еще не перестал ликовать по поводу назначения его заведующим отделом хроники, когда получил маленькую визитную карточку, на которой значилось: «Г-н и г-жа Вальтер просят г-на Жоржа Дюруа пожаловать к ним на обед в четверг двадцатого января».

Эта новая удача, последовавшая так быстро за первой, так обрадовала его, что он поцеловал приглашение, точно это было любовное письмо. Затем он отправился к кассиру, чтоб уладить с ним важный денежный вопрос.

Заведующий отделом хроники имеет обычно особый бюджет, из которого он платит своим репортерам за те сообщения, – хорошие или посредственные, – которые они ему поставляют, как огородники поставляют овощи зеленщикам.

Для начала Дюруа были ассигнованы тысяча двести франков в месяц, из которых он рассчитывал удержать себе львиную долю.

Кассир, уступая его настойчивым требованиям, выдал ему, наконец, четыреста франков авансом. В первую минуту у Дюруа было твердое намерение отослать г-же де Марель двести восемьдесят франков долгу, но он тотчас же рассчитал, что тогда у него останется на руках только сто двадцать франков – сумма, совершенно недостаточная для того, чтобы должным образом начать свою новую работу, – и отложил уплату долга на более отдаленные времена.

В продолжение двух дней он был занят своим новым устройством, так как получил особый стол и ящики для корреспонденции в огромной комнате, где помещалась вся редакция, он занимал один угол комнаты, а в другом, склонившись над бумагами, сидел Буаренар, волосы которого, несмотря на его преклонный возраст, были черны, как смоль.

Длинный стол посреди комнаты принадлежал «летучим» сотрудникам. Он обычно служил скамьей для сиденья; на него усаживались, свесив ноги или же поджав их по-турецки. Иногда пять или шесть человек сразу сидели на корточках на этом столе в позе китайских болванчиков и прилежно играли в бильбоке.

Дюруа, в конце концов, тоже пристрастился к этому развлечению и делал в нем быстрые успехи благодаря руководству и наставлениям Сен-Потена.

Форестье, здоровье которого становилось все хуже, предоставил ему свое прекрасное новое бильбоке из антильского дерева, находя его немного тяжелым, и Дюруа, подбрасывая своей мощной рукой большой черный шар, привязанный к веревке, считал про себя:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Как раз в этот день, когда ему предстояло пойти на обед к г-же Вальтер, он впервые сделал двадцать очков под ряд. «Счастливый день, – подумал он, – мне все удается». Уменье хорошо играть в бильбоке действительно считалось среди сотрудников «Viе Franсaise» признаком некоторого превосходства.

Он рано ушел из редакции, чтобы успеть переодеться, и шел по Лондонской улице, как вдруг увидел перед собой небольшого роста женщину, напоминавшую походкой г-жу де Марель. Он почувствовал, как его бросило в жар, и сердце его сильно забилось. Он перешел на другую сторону улицы, чтобы увидеть ее в профиль. Она остановилась, чтобы тоже перейти улицу. Он убедился, что ошибся, и вздохнул с облегчением.

Он часто задавал себе вопрос, как ему себя вести при встрече с ней? Поклониться или сделать вид, что он ее не видит?

«Я ее не замечу» – подумал он.

Было холодно, канавки были подернуты льдом. Тротуары высохли и казались серыми в свете газовых фонарей.

Вернувшись домой, молодой человек подумал: «Мне нужно переменить квартиру. Эта мне теперь не годится». Он чувствовал радостное возбуждение, готов был бегать по крышам и повторял вслух, прогуливаясь между окном и кроватью: «Удача пришла! Да, это удача! Нужно написать отцу».

Он изредка писал отцу, и письма его всегда вносили радостное оживление в маленький нормандский кабачок, стоявший там, у дороги, на вершине холма, с которого видны Руан и широкая долина Сены.

Изредка и он получал голубой конверт, надписанный крупным дрожащим почерком, и неизменно находил одни и те же строки в начале отцовского письма: «Любезный сын, сим уведомляю, что мы – я и мать твои – здоровы. Особенных новостей у нас нет. Впрочем, сообщаю тебе…»

Он близко принимал к сердцу все деревенские дела, новости о соседях, состояние пашни и урожая.

Он повторял, завязывая перед своим маленьким зеркальцем белый галстук: «Надо завтра же написать отцу. Если бы старик видел меня сегодня вечером в том доме, куда я иду, вот бы он удивился! Черт возьми! Сейчас я отправлюсь на обед, какой ему никогда и не снился!» И ему вдруг представилась их темная кухня, позади большой пустой комнаты для посетителей, кастрюли, отбрасывающие желтые отблески вдоль стен, кошка на печке, мордой к огню, в позе скорчившейся химеры[36], деревянный стол, жирный от времени и пролитых жидкостей, с дымящейся миской супа на нем, сальная свечка, горящая между двумя тарелками. Он увидел также мужчину и женщину – отца и мать медленно, по-крестьянски, хлебающих суп маленькими глотками. Ему знакомы были мельчайшие морщинки их старых лиц, малейшие движения их рук и головы. Он знал даже и то, о чем они говорят каждый вечер, сидя за ужином друг против друга. Он подумал: «Следовало бы навестить их». Окончив свой туалет, он погасил лампу и спустился вниз. На внешнем бульваре на него накинулись проститутки. Он отвечал им, отдергивая руку: «Оставьте меня в покое!» – с глубокими презрением, точно они его оскорбляли уже тем, что обращались к нему. За кого они его принимают? Эти шлюхи не умеют различать мужчин… Черный фрак, надетый, чтобы идти на обед к очень богатым, очень известным, очень влиятельным людям, вызывал в нем такое чувство, словно он стал новым человеком, человеком из общества, из настоящего светского общества.

Он уверенно вошел в переднюю, освещенную высокими бронзовыми канделябрами, и непринужденным жестом отдал палку и пальто двум подбежавшим к нему лакеям.

Все залы были ярко освещены. Г-жа Вальтер принимала во второй из них самой большой. Она встретила его очаровательной улыбкой, и он пожал руку двум мужчинам, пришедшим раньше его, – г-ну Фирмену и г-ну Ларош-Матье, депутатам, анонимным сотрудникам «Viе Française». Ларош-Матье пользовался в газете исключительным авторитетом благодаря своему влиянию в Палате. Никто не сомневался в том, что со временем он станет министром. Затем пришли супруги Форестье, она – восхитительная в своем розовом туалете. Дюруа поразился, заметив ее интимность с обоими депутатами, она больше пяти минут тихо беседовала с Ларош-Матье, отойдя с ним к камину. У Шарля был изнуренный вид. Он очень похудел за последний месяц и беспрестанно кашлял, повторяя: «Мне следовало бы решиться провести конец зимы на юге».

Норбер де Варенн и Жак Риваль пришли вместе. Потом в глубине комнаты отворилась дверь, и вошел Вальтер в сопровождении двух взрослых девушек, на вид лет шестнадцати-восемнадцати. Одна была некрасива, другая хорошенькая.

Дюруа был изумлен, он знал, что патрон был человек семейный, но о его дочерях он всегда думал так, как думают о далеких странах, которых никогда не придется увидеть. К тому же он представлял их себе совсем маленькими, а перед ним были взрослые девицы, он почувствовал легкое внутреннее смущение, вызванное этой неожиданностью.

Они поочередно протянули ему руки, сели за маленький, предназначенный для них, столик и начали перебирать катушки шелка в корзиночке.

Ждали еще кого-то; все молчали; чувствовалось то особенное стеснение, какое обычно предшествует званым обедам, где после различно проведенного дня сходятся люди, не имеющие никаких точек соприкосновения.

Дюруа, от нечего делать, устремил взор на стены, и Вальтер издали спросил его, с явным желанием похвастаться своим добром:

– Вы рассматриваете мои картины? – подчеркнув при этом слово «мои». – Я вам сейчас покажу их, – и он взял лампу, чтобы можно было разглядеть все детали.

– Здесь пейзажи, – сказал он.

В центре висело большое полотно Гильме, изображавшее нормандское побережье во время грозы. Под пим – «Лес Арпиньи»; затем «Алжирская равнина» Гильоме, с верблюдом на горизонте, с большим верблюдом на длинных ногах, похожим на какой-то странный монумент.