Корона, Огонь и Медные Крылья - Максим Далин

Принц в разговоре не участвовал. Он все рассматривал меня, этакую мерзкую невидаль — будто ему было жутко интересно. И этот его неотвязный взгляд меня смущал и бесил.

— Доминик, — сказал я, — скажи ему…

А Доминик отрезал:

— Сам ему скажи. Он понимает по-нашему.

Честное слово, дамы и господа, такое чувство, будто с ног до головы окатили кипятком!

— Так что ж он молчит?! — ну само, само сорвалось!

И он сказал по-нашему, медленно и негромко, очень грамотно, как настоящий аристократ:

— О чем мне с тобой говорить, мальчик? Ты ведь пришел на эту землю за славой и золотом? Золота — не будет. А славы с тебя уже довольно. Ты разбудил древнее зло, поднял мертвых из могил, открыл дорогу тварям из преисподней — тебя проклянут семь поколений наших потомков.

В сто раз лучше было бы умереть или самому провалиться сквозь землю!

Я хотел сказать, что я не знал, что я не хотел ничего такого, что я вообще ни о чем ужасном не думал… что я не такой плохой, как само собой получилось… но оправдываться было так глупо, а сделано уже столько…

— Ты благодарен за помощь? — продолжал асуриец, а меня просто корежило от его слов, хотелось свернуться клубком или прахом рассыпаться. — Боги еще покарают меня за то, что я не уложил в эту грязь тебя и убийц, которых ты привел. Клянусь судьбой, я сделал это не из жалости: мне было любопытно, как оказался среди таких, как ты, солнечный воин. И еще — он назвал моих птиц "драконами". У меня есть причины любить это слово…

— Послушай, — сказал я. Вышло тихо и сипло, пришлось откашляться и начать снова. — Послушай… дай нам уйти?

— Вы не можете, — сказал асуриец бесстрастно. — На ваших кораблях больше нет ваших моряков. Они мертвы — и их убили драконы. Корабли я подарил хану… — и сказал, какому хану, но я не расслышал это слово. Хотя, вообще-то, это уже было и неважно.

Доминик что-то продекламировал нараспев. Драконам это "что-то", кажется, понравилось — но кто бы мог сказать наверняка?

— Что же будет? — спросил я.

— Вы — рабы Асурии, — принц произнес "Ашури". — И вам предстоит до смерти рубить красный камень в Рубежных горах, хотя это — несправедливое решение.

— Несправедливое? — спросил я. — А какое — справедливое?

— Убить твоих солдат здесь, — сказал асуриец. — Тебя забрать с собой в город, откуда вы начали поход по земле Ашури и сжечь живьем на площади перед храмом.

Он говорил так спокойно, беззлобно и равнодушно, что я совершенно не усомнился… ни на минуту. Мне даже страшно не было, только очень гнусно на душе, дико гнусно и тоскливо. Зато у волкодавов вокруг меня дыхание сбилось; их ведь не обезоружили, их вообще никто не трогал, будто драконы имели в виду, что все наши это спокойно примут. Как должное.

Самое невероятное, что я-то это, действительно, принял спокойно. С каким-то даже злорадством к самому себе. Помолчите, Антоний, ну да. С той ночи, когда Доминик за меня молился и держал на расстоянии обгорелых мертвецов, все было так тревожно и так худо от себя самого… и все хотелось чего-то невозможного… либо стать кем-то другим, лучше, чем я сам, либо все переделать, переиграть, как партию в фишки-шарики — а все, что случилось по-настоящему — забыть.

Все, все прошлое казалось и глупым, и гадким. Если когда-то и выпадало что-то доброе — я в тот момент совершенно этого не помнил. И рыпаться, что-то доказывать, шкуру спасать — так показалось унизительно…

Но одиноко было, ужасно, невозможно одиноко, настолько, что хотелось видеть мертвого Жерара — потому что уж он-то меня любил… И хотелось поболтать с Домиником, только не переругиваться, как у нас до сих пор все время получалось, а сидеть где-нибудь, к примеру, на хорах собора Всезрящего Ока Господня у нас дома, и слушать, как он рассказывает что-нибудь из священной истории. Я вдруг подумал, что он должен здорово рассказывать, и мне стало так жалко этой болтовни, которой никогда не будет…

Но я-то смирился, а волкодавам хотелось жить — и жить на свободе. Они же все это слышали и обдумывали — и пока я раздумывал, компания боевых товарищей, молча, одной переглядкой, решила продать свою жизнь подороже. А командирам волкодавов было не занимать боевого опыта.

Юджин тогда, вероятно, застрелил бы асурийского принца, если бы не совершенно невозможная скорость реакции у драконов — и у Доминика. Это Доминик заметил, как Юджин поднимает пистолет, не я — я уже потом догадался, что поднимал он осторожно, чтобы не привлечь внимания. Я видел только, как у Доминика глаза расширились — и как он дернул асурийца за руку, а драконы тут же отрастили шипы, крылья и когти — кажется, это все вышло даже быстрее, чем я услышал выстрел. Я заорал: "Стойте, стойте!" — но меня почти никто не послушался. Кто-то — я не заметил, дракон или человек — отшвырнул Доминика в сторону, и он влетел в меня, а вокруг уже была стрельба и свалка, в которую я никак не хотел ввязываться — я думал только, что сейчас они случайно прикончат монаха, который — один из всех — уж точно не сделал никому никакого зла, и я схватил Доминика за плечи, и подтолкнул к повозке, и сбил с ног, чтобы он понял, что ему нужно сидеть под ней, но он, кажется, не понял и упирался, а я видел, как волкодавы отстреливаются от драконов, а драконы пикируют сверху, не обращая внимания на пули, и вместе с дождевой водой с них льется…

Боже карающий… они истекали ядом! Вот что. Яд выступал из них, как пот, тек с крыльев, с тела, с когтей. Куда он капал, там трава корчилась и чернела, а если это была человеческая кожа, то она сразу вспухала красными волдырями и выворачивалась — а ведь дождь его разбавил, этот ужас, но волкодавы все равно орали и катались по земле, а драконы рвали их когтями, и крылья резали человеческое мясо, как осколки стекла, легко-легко, и лошади дико визжали и разбегались, и Доминик одной рукой вцепился в Око, другой — в мой воротник, и шептал — или кричал — мне в самое ухо: "Господи, дай силы против зла, убей страх и сохрани душу, Господи!" — и Око светилось у него в руке, а я никак не мог запихать его под повозку…

Я не помню, сколько времени ушло на эту битву. Эта битва была совершенно не моя, и под конец я уже почти ничего не понимал. Я просто вдруг сообразил, что стою на коленях около какой-то перевернутой телеги, Доминик сидит на земле рядом, и я держу его за руку, в которой у него Око. И наши ладони просвечивают красным, потому что Око все еще светится. И я тупо на этот свет смотрю.

А вокруг — трупы. Ужасно много трупов. Старых и свежих. И убитый дракон, которому всадили пулю в голову — в смерти ставший человеком, только с драконьим хвостом, как они все — в мокрой рубахе, черно-красной, то ли от крови, то ли изначально такой — весь переломанный, как брошенная марионетка. И Юджин, которого они порвали почти в клочья — можно узнать только по бороде и по кожаной куртке в шнурах. И еще кто-то безголовый. И еще. И еще. И ливень — а в лужах кровь и яд расплываются разводами.