«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

Позднее я узнал, что происходило в совещательной комнате. Лучицкий заявил, что он признает защиту удовлетворительной, и высказался за награждение диспутанта искомой степенью. Челпанов, Сонки и Бубнов сразу высказались, что защита была скандальной и степени давать нельзя816. Лучицкий возражал. Другие осторожно, сдержанно заявили, что «все-таки» дать степень нужно. Дашкевич колебался. Обе стороны наседали на него, и, наконец, он подал голос за Тарле, чем после своей уничтожающей оценки его диссертации поставил себя в особенно странное положение. Трубецкой как юрист и не член факультета в заседании и голосовании не участвовал.

С Тарле в Киеве я больше не видался; разумеется, он ко мне не пришел817.

После диспута я особенно ясно почувствовал, что общественные симпатии не на моей стороне, по крайней мере кругов, мне близких818. В «Русских ведомостях» была помещена о диспуте очень краткая, сухо фактическая заметка, в которой было сказано только, что после возражений таких-то Тарле удостоен степени819. Напротив, в реакционных «Киевлянине»820 и «Новом времени» моя речь была отмечена с похвалой821.

В письме ко мне, написанном по другому поводу, П. Н. Милюков вставил фразу: «Зачем черт догадал вас выступать на диспуте Тарле?» Кареев, с которым, как с одним из редакторов Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, я находился в постоянной переписке, очень мягко и осторожно, но дал понять мне, что не сочувствует моему выступлению. Я возражал ему и вызвал на ответ, в котором он признал, что книга Тарле действительно слаба, но что все-таки лучше было бы не выступать. Друзья Лучицкого, как Ник[олай] Прок[офьевич] Василенко, с которым я тоже был очень дружен, и Л. С. Личков, высказывали лично мне то же самое. Ни от кого я не мог добиться достаточно ясной мотивировки, но отрицательное отношение чувствовалось ясно. Таким образом, Вакары только очень наивно и грубо, но по существу верно выразили общее настроение.

Был еще один или даже два эпизода, связанных с диспутом и вместе с генералом Новицким, один — скорее курьезный, а другой — очень для меня тяжелый.

Первый рассказал мне Л. С. Личков со слов Тарле.

Через несколько дней после диспута Тарле пришлось побывать у Новицкого. Новицкий заговорил с ним о диспуте и спросил:

— А какой это Водовозов выступал на диспуте? Это — наш Водовозов?

— Это Василий Васильевич Водовозов, — ответил Тарле.

Что значило в этом словосочетании местоимение «наш» — я не знаю. Но, очевидно, оно объединяло «нас», то есть и Новицкого, и Тарле, и меня, вместе в какую-то единую группу.

Другой эпизод произошел тоже через несколько дней после диспута. Я получил официальную повестку с вызовом к Новицкому и явился к нему. Оказалось, что повод к вызову был явственно выдуманный и что в действительности я был нужен Новицкому только для того, чтобы, покончив с делом и отпуская меня, он мог прибавить:

— Ах, да. Я и забыл поздравить вас с блестящим выступлением на диспуте Тарле.

Это была почти пощечина, может быть самая болезненная, полученная мною во всю мою жизнь. И мне пришлось ее съесть.

Из кружка Лучицкого распространялись слухи, что весь диспут Тарле был создан Челпановым и мною, что мы, действуя по разным мотивам, я — вследствие столкновения с ним в тюрьме, Челпанов — вследствие личной неприязни, подговорили других оппонентов, и я будто бы, в частности, убедил Сонки ознакомиться с диссертацией и выступить против нее. Несколько позднее эту легенду сообщил мне сам Тарле, о чем я скажу дальше822. Поскольку дело касается меня, все это — совершенная неправда. Ни с кем из оппонентов, кроме Лучицкого и Челпанова, я не был даже до тех пор знаком, а впоследствии, и то не раньше 1904 г., из них познакомился только с Трубецким823. Никакой агитации за организованное выступление на диспуте я не вел, если не считать приведенных мною разговоров с Челпановым; но действительно читал и, вчитываясь в книгу Тарле, понемногу убеждаясь в ее редкой для диссертации неудовлетворительности, я высказывал свои о ней мнения разным знакомым, которые почти все были и знакомыми Тарле, но которые все, за тем же исключением Челпанова, были чужды университету и в диспуте участие принимали только в качестве зрителей и слушателей.

Что же касается Челпанова, то он действительно разговаривал с профессорами, впоследствии выступившими на диспуте, в частности с Трубецким, и возможно, что именно его слова побудили их обстоятельнее познакомиться с диссертацией, а из знакомства с ней вытекло и их выступление. Но все-таки я не думаю, чтобы эти разговоры можно было характеризовать как агитацию. А если бы и да, — почему нельзя агитировать против дурной книги? Это же беспрестанно делается всеми причастными к литературе и науке. Или нельзя только агитировать против дурной книги, написанной деятелем определенного лагеря? Но, к счастью, и это делается беспрестанно, и без этого литература и университет обратились бы в стоячее болото. И неужели нельзя говорить и писать за или против автора или книги, чтобы не вызвать сейчас же поисков каких-нибудь совершенно посторонних целей и мотивов выступления?

Это тот вопрос, который влил немало горечи в мое существование. Но я, проверяя свое поведение в этой истории, до сих пор перед строгим внутренним судом считаю себя правым, и никакое одобрение Новицкого меня в этом не разубеждает.

Легенда об агитации против Тарле, постепенно обрастая, обратилась, наконец, в утверждение, что весь диспут был не чем иным, как «травлей жида». Если по отношению к Сонки или даже Челпанову (в гораздо меньшей степени) это объяснение могло бы иметь хоть какое-нибудь основание, то по отношению к Трубецкому и ко мне оно было лишено всякого.

Ввиду общественного настроения и отзывов печати я не мог поставить точку, не высказавшись в печати. И я написал обстоятельный разбор книги Тарле (в целый печатный лист) и послал его в Петербург Василию Ив[ановичу] Семевскому, который во все время этой истории был безусловно на моей стороне. Послал ему с просьбой пристроить в каком-нибудь журнале. Послать просто в журнал я боялся, так как это могло бы сильно затянуть его напечатание. И действительно, «Русское богатство», к которому прежде всего обратился Василий Иванович, напечатать отказалось, причем Михайловский сказал ему, что он решил совершенно не касаться книги и диспута Тарле824. Тогда Василий Иванович обратился в «Народное хозяйство» — специальный журнал, посвященный политической экономии и экономической истории,