Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Гедик-Мехмед махнул рукой. И Войку, скрутив ему руки, повели на тот корабль, на который он мечтал попасть.

Поднявшись на палубу, Чербул увидел Роксану. Девушка, приподняв покрывало, смотрела на него долгое мгновение, пока стража не увела ее по сходням внутрь судна.

37

«Зубейда» когда-то была венецианским торговым кораблем, но, захваченная в море турецкими корсарами, перешла в собственность почтенного патрона Зульфикара-аги. Трехмачтовое и трехпалубное судно грузилось долго, все глубже оседая в замусоренную воду у причала. Полтораста молодых пленников из Каффы оказались запертыми в темном, длинном помещении на нижней палубе; рядом, в такой же общей морской темнице, разместили и девушек, которых набралось до двух сотен. Глаза узников вскоре привыкли к темноте; начались разговоры — вначале шепотом, потом вполголоса.

Все, впрочем, притихли, когда снаружи послышались крики команды, шум канатов, хлопанье поднятых парусов. Потом почувствовалось мерное покачивание, наос вверил себя ветрам и волнам Понта, взяв курс на Стамбул.

— Баде Чербуле! — услышал подле себя Войку. — Бэдицэ!

Сотник всмотрелся в лицо присевшего рядом товарища. Это был молодой кэушел из трех десятков войников, оставленных по повелению базилея в Каламите.

— Васелашкуле! — не скрывая радости, воскликнул Войку.

В стороне произошло движение, и к сотнику, перешагивая через ноги лежавших и сидевших повсюду спутников, пробрались еще четверо, привлеченных молдавской речью. На юношах белели повязки, темнели метины ожогов. Странно было видеть на их почерневших лицах улыбки.

— Вот и свиделись, племянник капитана Влайкула, — молвил один из них. — Мы помним тебя.

С этими молодыми воинами сотник встретился, когда был гостем дяди в арсенале Каффы. Только они из аргузиев-молдаван и уцелели после падения цитадели.

Прочие узники «Зубейды» тоже узнавали друг друга, располагались кучками — по вере, по языкам. Армяне с армянами, русы с русами, готы с готами. Больше всех, однако, было итальянцев, тоже разделившихся между собой. Половина молодых генуэзцев, кроме которых были приехавшие по своим делам в Каффу венецианцы, римляне, флорентийцы, пизанцы, — всего человек пятьдесят, — взобрались на огромную груду кож, наваленную у внутренней перегородки палубы, до половины ее высоты, оказавшись как бы на помосте. Прочие остались внизу, вместе с другими узниками. Как-то само собой получилось, что наверху собрались сыновья богатых и знатных семейств, внизу — дети ремесленников, мореходов, мелких торговых гостей. И тоже — моряки, кузнецы, плотники, гончары, наемные воины, с юности спознавшиеся со скитаниями и трудом.

Матросы-турки внесли на шестах три большие бадьи с водой, привесили к каждой по черпаку. Раздали пленникам по черствому сухарю. И полторы сотни пар челюстей дружно заработали, перемалывая молодыми зубами скудный ужин. Затем измученные узники улеглись кто как мог и забылись в тяжелом сне. Только шестеро молдаван, избежавших гибели, еще долго рассказывали друг другу обо всем, что пришлось пережить.

— Все было, баде Чербул, не так, — сказал сотнику другой готног, Влад Шандру. — Не с саблею в руке встретил смерть наш капитан, а с факелом.

Войку в волнении придвинулся к землякам.

— Вот именно, с факелом, — глухо продолжал тот. — Когда янычары ворвались, разбив ядрами ворота, бэдица Влайкул, взяв факел, бросился к пороховым погребам. Более ничего не помню, грянул взрыв.

— Проклятье генуэзским трусам! — сквозь зубы бросил третий, коренастый крепыш, откликавшися на прозвище Роатэ.[31] — Постой они крепче за честь свою и добро, не сложили бы понапрасну головы люди нашей земли.

— Брось, Роатэ, — заметил на это Холмуз. — Многие генуэзцы бились до конца вместе с нами у крепости, многие полегли в других местах. Не все генуэзцы трусы, ты видел это сам.

— А я такого и не говорю, — возразил Роатэ. — Я — о тех, кто склонил голову под ярмо и меч, иные перед золотом. Кто открыл туркам ворота?

— Анцолино Скуарцофикко — вот кто открыл их врагу, — сказал кто-то по-итальянски у сотника за спиной.

— Ты жив, Левон! — воскликнул Роатэ. — Да и кто другой мог понять здесь нашу речь?

Давние знакомцы обнялись.

— Еще один наш земляк, — пояснил сотнику Холмуз, когда смуглый юноша в круглой черной шапочке от своих соплеменников пересел в их кружок. — Твой земляк, пане Чербул: Левон Бархударян — армянин, но родом из Четатя Албэ, как и ты, Влад. В Каффе жил четыре года — учился у звездочета.

— Астронома, — поправил Левон, сверкнув улыбкой во тьме.

— Когда бились, вспоминали тебя, — заметил рассудительный Мохор. — Как же ты, Левон, не сумел рассчитать по звездам, что ждет нас, твоих друзей, что полягут сыны Молдовы от родины вдалеке и только самые недостойные спасутся?

— Не слушай их, земляк! — молвил сотник. — Чудесная наука выпала тебе на долю, да заслонила ее от тебя темень рабства. Но будет день — будет и свет.

Позднее бдение не прибавляло сил усталым пленникам, и новые друзья улеглись рядом на жестких досках корабельной палубы. Чербулу послужил изголовьем стоящий у стенки трюма длинный ящик, покрытый толстым слоем пыли, к которому, по-видимому, давно не прикасалась тряпка или метла.

38

Утро возвестило о себе слабым светом, просачивавшимся сквозь щели в обшивке «Зубейды». Турецкий корабль, словно сытый гусь, лениво покачивался на ласковых морских волнах. Беззлобно переругивались на верхней палубе матросы. Зашевелились, просыпаясь, и узники нижней палубы.

Раздался протяжный крик — это звал правоверных к молитве судовой мулла. Все стихло, и в наступившем молчании узники услышали легкий стук, доносившийся сквозь перегородку, у которой лежали бычьи кожи, награбленные воинами пророка в слободе дубильщиков под Мангупом. Генуэзцы прильнули к толстым доскам.

— Слушайте все! — размахивая руками, громко объявил один из них. — Синьорины едут рядом, они хотят нам что-то сказать!

— Кто это? — тихо спросил Войку.

— Теста ди Чочи, — ответил Левон. — Сын подесты, пьяница и шут.

Все умолкли: у перегородки слушали, что говорили из-за нее девушки. Потом Теста вновь замахал руками.

— Прекрасная и несравненная синьорина Лиза ди Манджони, — объявил сын подесты, кривляясь, — по роду занятий прачка, изволит что-то сказать своему жениху, благородному синьору Биндо, подмастерью скорняка. Присутствует ли здесь, среди вас, означенный синьор, — с издевкой в голосе бросил чиновничий отпрыск, — или его милости среди вас нет?