Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Закон Иисуса, — сказал вместо этого бей, — объявляет людей равными; но то — перед богом, не людьми. Он ставит торговлю себе подобными под запрет; но разве не к христианским работорговцам в Каффе гнали мы до сих пор свой ясырь, — к генуэзцам, венецианцам, грекам? Разве не скрепляют они свои сделки о рабах-христианах в церквах, клянясь именем Распятого? И разве не мы же, мусульмане, покарали тех кровососов, обрушившись на них, как стрелы бедствия, в их крепостях? Открою тебе, юноша, правду, — франки Италии кажутся мудрыми и храбрыми, во многих искусствах они преуспели более других. Но истинная цена их разуму — не более поддельного аспра, показавшего свою медь.[25] На самом же деле эти франки — твари и скоты, не различающие, что — польза и что — вред, не ведающие, что есть жизнь и что — смерть.

— С кем же ныне, баба, станете вы торговать?

Эмин-бей усмехнулся.

— Найдутся, сын мой, купцы на вечный наш товар, — ответил он. — Что до франков — нам нечего о них жалеть.

Склонив голову, вошел гонец, что-то зашептал степному князю на ухо. Эмин-бей довольно улыбнулся.

— Мои люди ведут полон, — сообщил он Войку, отослав вестника. — Утром мы увидим, что послала дому моему удача, дальнейшее же — во власти Аллаха! Не богатым, не работающим, не добрым — сделай свой народ сильным: такова мудрость государя, — заключил Эмин-бей. — Остальное приложится. Лишь бы смог твой народ выстоять среди невзгод и вражды этого мира, сохранить себя!

— Эмик! — раздался где-то вблизи, за толстыми шелками, капризный женский голос. Войку знал уже — то звала бея его шестнадцатилетняя любимая жена, подолянка Людмила. Седой князь, расплывшись в счастливой улыбке, вскочил на ноги.

Молчаливый гулям отвел Войку в предназначенную ему юрту. Войлочный домик был удобным и теплым, ковры — мягкие, кожаные подушки манили прилечь отдохнуть. Мешал только запах — десятками лет напитавший мягкие пол и стены, густой дух прежних, редко мывшихся хозяев и жильцов, острый запах, к которому не смог еще привыкнуть молодой сотник. Видимо поэтому безмолвный слуга внес в юрту бронзовую курительницу, источавшую пряный аромат.

Синеглазая босая полонянка, неслышно войдя и встав на колени, коснулась лбом кошмы и, выпрямившись, стала ждать воли гостя. У девушки были большие серые глаза, льняные волосы, завязанные на затылке узлом; малиновые губы приоткрылись, обнажив ровные зубы. Войку, улыбнувшись, покачал головой; красавица чуть усмехнулась в ответ и исчезла.

Войку вышел в теплую, звенящую хорами сверчков, душистую полутьму. За чертой татарского лагеря переливали в золото лунный свет бархатистые волны ковыля. Никто в эту вторую ночь у Эмин-бея не охранял юрту княжьего гостя-пленника. Юноша ступил с расстеленного у порога войлока в шершавую траву. В лагере еще не спали; между большим кругом юрт и станом княжьего аила, едва освещенные угасающими кострами, сновали чьи-то легкие тени. Чербул сделал несколько шагов среди войлочных копен татарских жилищ и остановился. Из-за ближней юрты на грудь витязя бросилась Роксана.

Взяв княжну за руки, сотник повел ее к своему пристанищу. У порога юрты, однако, Роксана решительно остановилась и тряхнула головой.

— Посидим лучше здесь, — шепнула она, — подышим хоть немного чистым воздухом.

Войку расстелил на теплой травяной кочке плащ и усадил на него возлюбленную. Сложив знакомым ему движением руки, словно крылья, Роксана примостилась у его груди. Он с нежностью сжал ее легкую ладонь.

— Что же с нами будет? — спросила княжна.

— Бей дал мне слово отпустить нас, как только сможет, в Молдавскую землю, дав провожатых, — сказал сотник.

— Чего же он ждет?

Войку пожал плечами.

— Не знаю, — усмехнулся он. — Может быть, сам Аллах должен подать ему знамение, может — пророк…

— Скорее — дьявол, — с неприязнью сказала Роксана. — Они служат ему все.

Войку поднес ее руку к губам.

— Может быть, Сана, не спорю, в загадках веры я не силен. Только боюсь: чужие боги всегда казались людям чертями, чужая вера — нечистой. Так что лучше нам ее не судить.

— Кто в своей вере не крепок, тот всегда готов примириться с чужой, — сказала она. — Об этом впереди у нас — долгая речь. Если даст только бог нам быть вместе, если не обманет тебя этот слуга сатаны…

— В старых сказках Земли Молдавской нередко говорится: они прожили до ста лет в счастье и умерли в один день, — вспомнил витязь. — Так будет, верю, и с нами, сколько ни придется для этого одолеть невзгод.

— Да услышит твои слова богородица-дева, — перекрестилась Роксана.

— Потому, милая, — проговорил медленно сотник, — куда бы мы с тобой ни попали и что бы с нами ни случилось, помни: я непременно приду, чтобы выручить тебя, вызволить. Даже смерть, запомни, не помешает мне: расставаясь с жизнью, я успею измыслить способ, как прийти тебе на помощь из-за последней черты.

— Этого уже не потребуется, Войко, — улыбнулась княжна, — я успею соединиться с тобой в тот час. Тогда уж не стану ждать: мой кинжал — со мной.

34

Эмин-бей преувеличивал: ему не привелось держать Войку на руках младенцем, хотя мальчишкой витязя он, конечно, знал. Знатный татарин был взят в плен Штефаном-воеводой под селением Липник у Днестра, во время неудачного набега ширинской орды на Молдову. Заключенный в Белгородской крепости в острог, он вскоре перешел под честное слово жить в построенный для него дом во дворце цитадели и безбедно провел в Монте-Кастро четыре года. Домой, под руку брата, тогдашнего бея Мамака, Эминек не спешил: с братом он не ладил. Мамак, к тому же, мог строго спросить с него за сына, схваченного в том же бою молдаванами и посаженного, по приказу Штефана, на кол. Брату могло показаться странным, что сына его казнили, а Эминеку сохранили жизнь.

Года за два до падения Каффы Мамак умер — «стал грузом повозки скрипящей», — так выразился тогда Эминек, не без удовольствия сообщая новость белгородским друзьям. И узник старого Монте-Кастро тут же исчез с берегов Днестра. Говорили, что он был отпущен князем Штефаном; простым же людям все казалось проще — хитрый татарин, сотворив волшебство, в единый миг по воздуху перенесся в родную орду.

Как бы оно ни случилось, именно там объявился Эмин-бей, беспрепятственно завладевший улусом брата, гаремом и бунчуком. Теперь он был повелителем самого крупного из семи бейликов, входивших в Крымский юрт,[26] могущественным князем, с которым приходилось считаться и хану, и наместнику султана, посаженному в Каффе, — родному сыну падишаха Мухаммеда.