Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Гортанные крики ярости сменились звоном обнаженных клинков. Всадники надвинулись снова, чтобы зарубить, втоптать Роксану и Войку в землю. Но тут раздался властный, знакомый сотнику голос:

— Назад! Это — мои.

Конники покорно расступились. И перед пленниками на статном аргамаке вырос повелитель Ширинского улуса Эмин-бей.

32

— У каждого народа — своя доблесть, — сказал Эмин-бей. — У воинов Ференгистана[18] — верность слову, у людей Китая — почтение к родителям. У нас, татар, — покорность и преданность начальникам. В ней наша гордость и опора.

От веселого Эминека, о котором Войку рассказывал отец, от белгородского гуляки и шутника мало что оставалось в грозном воине с ликом прирожденного вождя. В сиреневом кафтане, обшитом золотыми бляхами и позументом, в персидском серебряном шлеме с алыми перьями бывший узник Четатя Албэ орлиным взглядом озирал степь, по которой к новому кочевью двигались его люди.

— Что гордость — не спорю, мой бей, — откликнулся Войку, ехавший рядом, — но в чем же опора?

— Зови меня баба, — улыбнулся татарин, — ведь я тебя держал на руках в доме Тудора-анды. Для простого человека моего племени его начальник — прибежище и спасение. Ибо некуда ему, рожденному в пыли, думать об ином, кроме чашки кумыса и куска лепешки. Не любит он думать и рад: начальник свершает сей труд за него.

Войку с любопытством присматривался ко всему вокруг — ведь это был народ Ахмета, его аталыка, человека, заменившего ему мать, обучившего его многому, спасавшему не раз в беде. Зодчий Антонио напоминал юноше: цени племена и народы по их лучшим людям, палачи и подлецы есть всюду. Сотнику многое нравилось у подданных Эмин-бея. В длинной веренице движущихся двухколесных высоких арб и четырехколесных мажар с поставленными на них войлочными юртами, в строю чамбулов, скакавших вдалеке и вблизи по равнине, охраняя жен и детей, виден был образцовый порядок. Встречные были почтительны к старшим. Стариков виднелось мало — в этом народе воинов редко кто доживал до полной седины. Но в почете белобородые были огромном. Татары — заметил Войку — трудолюбивы: на стоянках и недолгих привалах люди Эмин-бея постоянно что-то мастерили, чинили, ладили. И безмерно почитали гостей — не тех, конечно, которых пригоняли на аркане.

Зато приведенным не своею волей тут приходилось худо. На шеях пленников и рабов красовались страшные, усаженные шипами ошейники — лале. Войку знал, как живется у татар не проданным в Каффу невольникам, что они, прежде времени одряхлев от тяжкого труда и побоев, становятся живыми мишенями для татарчат, обучающихся стрельбе. Сотник вспомнил ордынцев, с которыми бился на рубежах Молдовы, оставленные ими пожарища и трупы в разграбленных с налета деревнях. И также — иных людей того же племени, — тех, которые мирно жили в его родном краю, которые рядом с молдаванами яро бились, защищая Молдову, под Высоким Мостом. И те — татары, и эти, и Ахмет, аталык его, — один из них. Поди, разберись!

Кони не понукаемые всадниками, шагом несли их по завоеванному некогда внуком Чингиса[19] степному Крыму. Во все стороны уходила равнина в густом золоте спелого ковыля. Эмин-бей поднял вдруг плеть, показывая что-то вдали. Оборотясь туда, Войку увидел в ковыльном бархате неровную проплешину.

Подъехали ближе: перед беем и его свитой оказалось небольшое поле. Плохо взрыхленное, с неровными краями поле, с которого убирали, видимо недавно, созревший хлеб. Войку слышал об этих необычных пашнях, каких еще отродясь не бывало у бродячих народов. Татары распахивали их и уходили со стадами; когда же хлеб или просо поспевали — возвращались за урожаем.

— Татарское поле, сынок, — с непонятной усмешкой молвил бей.

— Поле благословенно для нас, молдаван, чье бы оно ни было, — сказал Войку.

— Да будет так, — по-прежнему улыбаясь, ответил бей. — Видели бы, однако, сей клок земли наши предки, почитаемое богом Небо! Они поняли бы, как далеко от матери-Степи ушел народ Чингиса, как далек он ныне от истоков своих.

Войку понял: бею было больно видеть татарское поле, даже такое, на кочевом пути. Бей видел в нем шаг к оседлому житью.

— Не гневайся, баба, — улыбнулся, в свою очередь, витязь, — то — добрый знак. Будет свой хлеб — не придется ходить за чужим.

Эмин-бей не отвечал, следя за вереницей телег, ехавших ближе к ним, отдельно от орды. Снежно-белые юрты плавно, словно по воздуху, двигались над равниной. То были личные возы повелителя, его имущество и гарем. Войку знал, в одной из этих юрт едет Роксана.

— Мне смешно, — проронил наконец бей, — смешно слышать, как народы, роющиеся в земле, называет нас, татар, грабителями и захватчиками. Понимаю, — Эминек дружелюбно взглянул на сотника, — ты не хотел оскорбить мой народ. Сказал, что привыкли говорить окрестные племена. Но сами они — кто, как появились здесь? Откуда пришли готы, что сделали они с теми, кто жил тут раньше, с их животными, скотом, пожитками? Я читал: мужей истребили и землю их взяли себе. А греки, а римляне? А прочие — пришел ли с миром в иные и эти земли хоть один народ?

— Твоя правда, мой бей, — кивнул Войку. — Но, взяв земли, они выходили на них с плугами.

— Ваша доблесть — труд, наша — вечный бой, — гордо бросил Эмин-бей. — Вечная сеча, полон и добыча, на которые обрек нас рок. Виновны ли в этом мы, если сам великий Джихангир[20] не смог воспротивиться велению неба? Свирепость не родилась вместе с нами, мой Войку. Боги щедро наделили предков добротою. Но у нас были злые учителя.

Стан был готов к ночевке, когда князь кочевников и его приближенные подъехали к стоянке. Богадуры — беки и мурзы, поцеловав у бея полу халата, ушли к своим очагам.

— Отдохни у моей коновязи, испей от моей щедрости, сын мой,[21] — сказал Эмин-бей, когда молчаливые гулямы приняли их коней.

В середине большого круга, образованного передвижными жилищами степной орды, среди юрт многочисленных сыновей, гарема и слуг, телохранителей и музыкантов, возвышался просторный, шитый серебром по алому шелку личный шатер кочевого князя. Ждавший у входа невольник ловко стащил с ног господина и гостя сапоги, подал обоим папучи из тонкой кожи. Перед тем, как войти в шатер, юноша зорко оглянулся. Примеченная им юрта с малиновым воротом — отверстием для дыма — над вершиной, юрта Роксаны, стояла невдалеке.

33

В шатре обоих ждали постеленные поверх толстых войлоков персидские ковры, шелковые подушки. Рабыни внесли серебряную, украшенную затейливой резьбой треногу — поднос с несколькими углублениями для соли, молотого перца, имбиря, большое блюдо с шафранным пловом, дымящуюся горку лепешек. Приняв яства, бей сам поставил их перед гостем, присел, скрестив ноги, напротив, торжественно протянул руки к еде…