С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он плавает на тускло-радужной пленке дремы, пока мама наконец не затихает. Выждав для верности еще пару минут, Филипп вытаскивает из-под подушки заранее припрятанный ключ, укладывает одеяло длинным комом, будто под ним кто-то есть, и на цыпочках крадется к кабинету. Ключ плавно входит в попахивающий семечками замок, – на всякий случай Филипп смазывает его подсолнечным маслом каждый раз, когда оказывается дома один. Сегодня как раз тот случай. Ждать до утра нельзя. Филипп боится, что уже опоздал. Казалось, в городе они в безопасности, но теперь Филипп понимает, что ошибся, страшно ошибся. Ведь Груша не ходил на Коги с тех пор, как Голодный Мальчик высосал Деньку. Груша вообще никуда не ходит без Егорова… Ольга будет следующей: она сказала «ей-богу», а потом нарушила слово. Голодный Мальчик съест ее, если Филипп не узнает, как загнать его обратно туда, откуда он появился.
Филипп собирается повернуть ключ, когда из кабинета доносятся размеренные шаги.
Слышно: ходит человек, которому надо что-то хорошенько обдумать, и дело это – думать – для него привычно, как дыхание. Ходит, по-профессорски заложив руки за спину, глядя на что-то, доступное только воображению, поблескивая стеклышками очков, с лицом отрешенным и строгим. Не кричи, не шуми, не дыши, не мешай отцу работать. (…Филипп сидит на папиных коленях, прижимаясь спиной к впалому животу. Рука, покрытая темными волосками, как перышками, подцепляет пельмень, и Филипп открывает рот. Пельмень отвратительно скользкий, вязкое тесто залепляет зубы, и от жирного привкуса фарша не избавят потом никакие конфеты, но Филипп открывает рот широко-широко, едва дыша от счастья. «Ты опять ковырялся в тарелке? – спрашивает мама, заглянув на кухню. – Зачем ты отвлекаешь отца от работы? Иди, я сама его докормлю». Руки в темных волосках обхватывают Филиппа за бока и ссаживают на соседний стул. «Ну-ка доедай, – говорит мама. – Ты же не хочешь, чтобы отцу снова пришлось возиться с тобой вместо того, чтобы писать монографию». Филипп виновато смотрит на отца, и тот вдруг подмигивает. Филипп крепко сжимает губы, чтобы не рассмеяться с набитым ртом, – мама смотрит, – и, зажав вилку в кулаке, тычет в следующий пельмень. Он съест все. Он не хочет отвлекать папу.)
…ходит кто-то, запертый в клетку. Ходит, размышляя, как выбраться. Так он ходил по камере в тюрьме – ходил, пока не умер или не нашел выход, а снаружи вдоль забора с колючей проволокой заливались тоскливым лаем собаки, обученные ловить беглецов и отводить их назад…
Филипп думает о собаках, о том, как хватают за рукав беглеца, сумевшего вырваться в мир людей. Кто-то должен открыть им. Кто-то должен отпереть ворота, чтобы они могли затащить преступника обратно в тюрьму, думает Филипп, и волосы на его голове поднимаются, как от электричества.
Он представляет, как беззвучно вытаскивает ключ из замочной скважины и возвращается в постель. Он представляет самого себя, тихо похрапывающего под одеялом, а его руки тем временем поворачивают ключ. Язычок замка выходит из паза, и его тихий металлический щелчок что-то сдвигает в голове Филиппа.
Дверь за спиной плавно закрывается. Филипп мельком видит у письменного стола размытую тень, резко отдергивает голову, как от удара, и опускает глаза. Пальцы его босых ног, толстые и белые, как рыбье брюхо, поджимаются на холодном полу. Один ноготь растет криво. Филипп сосредотачивает на нем все свое внимание, чтобы даже краем глаза не увидеть то, что расхаживает по кабинету.
– Расскажи про собак, пап, – просит он. Тень молчит, и Филипп уточняет: – Если мне, например, надо, чтобы собака отвела кое-кого… ну… туда.
– Ты уже знаешь, – отвечает тень. Голос у нее негромкий и чуть насмешливый. Голос так похож на папин, что Филипп едва удерживается, чтобы не взглянуть.
– Да, но ведь надо говорить что-то, правильно? Или там костер особый зажечь, я не знаю…
– Ты знаешь все, что надо.
То, что притворяется его отцом, меряет кабинет неторопливыми шагами; Филипп не может заставить себя посмотреть, но и без того знает, что руки у него сцеплены за спиной, на носу поблескивают очки, а лоб исчерчен морщинами, которые становятся глубже, когда оно подбирает понятные Филиппу слова. Оно расхаживает из угла в угол, и каждый раз, когда оно поворачивает, Филиппа обдает запахом пыльных перьев. Под звук его шагов хорошо думать. Главное – не смотреть. Не поднимать глаз.
Спустя какое-то время, сыпучее и едкое, как известь, Филипп запирается в туалете. При свете слабой лампочки он вывязывает коротенькое Послание из мотка ниток, который держит в кармане домашних штанов, и, прихватив ножницы, возвращается в постель. Высунув от напряжения язык, он запускает руку в щель между стеной и кроватью и нашаривает грязную футболку. Деревянный остов обдирает руку, оставляя на предплечье прозрачные ошметки сорванной кожи. Филипп рассеянно скусывает их; стараясь не щелкать лезвиями ножниц, аккуратно вырезает из футболки полосу, испачканную кровью, и сует лоскут под подушку, где уже лежит Послание. Он думает, что так и пролежит, задыхаясь от вони протухшей крови и слушая, как папа расхаживает по кабинету, – но засыпает почти мгновенно. Ему снятся обожающие, лишенные сомнений карие глаза и добрые мокрые носы, тычущие в ладонь.
Под утро он просыпается от того, что рыдает, зарывшись лицом в скомканную простыню, и больше заснуть уже не может.
6
Ольга отшвырнула телефон. Потревоженный дядя Юра застонал и задергал ногами. Обмирая, Ольга снова взялась за сковородку, но тут в комнате хлопнули дверцы шкафа, послышался быстрый топот, и Полинка влетела на кухню. Ольга выхватила у нее скотч, краем глаза заметив – закушенную алую губу, горящие возбуждением глаза, смуглый румянец во всю щеку. Как она не понимает… Выкинув из головы лишние мысли, Ольга рухнула на колени, ломая ногти, чудом подцепила край скотча, – сколько раз говорила заворачивать обрез, и все без толку, и вот опять… Она принялась обматывать запястья дяди Юры, и он слабо задвигал руками, пытаясь вырваться. «А ну лежать», – прошипела она и придавила коленом тощее бедро. Кажется, связано было крепко. Для надежности Ольга сделала еще виток. Скомандовала вполголоса:
– Ножницы.
Ножницы тут же просунулись
