Государственная недостаточность. Сборник интервью - Юрий Поляков

Н. М. Вы считаете, что семейные традиции здесь ни при чем?

Ю. П. Традиции отрицать нельзя. Но литературный или любой другой художественный талант сам себя формирует. Если он есть, то есть, нет – нет. Горький, как известно, весьма скромно начинал свою литературную деятельность, а к концу жизни стал одним из самых образованных людей своего времени. Талант сам себя образовывает. Замечательно, что, к примеру, Блок родился в семье с интеллигентными традициями. Но у Есенина было иначе. На первом месте стоит не среда, а божий дар. Вот сейчас это совершенно выведено за скобки. Считается, если папа снимает кино, то почему я не могу? Понимаете, в чем разница? Кому-то дан музыкальный слух, чувствительность на звук, кому-то – своеобразное ощущение цвета, видение красок. А есть люди, которым дано особое восприятие вербального мира, и они через слово пытаются что-то понять, отобразить, в чем-то разобраться. Я, скажем, родился в рабочей семье, не имеющей никаких творческих традиций, но у меня смолоду это проявилось и потянулось уже само собой. Человека ведет заложенная в нем способность. Другое дело, что он может по-разному этим распорядиться и даже резко снизить свой уровень: не получить соответствующего образования, оказаться, допустим, пьяницей или бездельником и т. д. Начинается творческий марафон: у кого-то складывается, у кого-то – нет. Когда я оглядываюсь на свое поколение, то мне это напоминает соревнования на Садовом кольце: стартует огромная толпа, а в конце добегает всего несколько человек. Если под лупой рассмотреть фотографии участников забега на старте, никогда не угадать, кто добежит. Никогда. Думаешь, вот этот точно добежит – а, черт, ему корка арбузная на пути попалась. Еще один лидер – взял да и удавился из-за несчастной любви. Я оглядываюсь на свое изрядно уже поредевшее поколение, хотя мне нет пятидесяти, и вижу, что сошли с дистанции люди, обладавшие редким художественным дарованием. Но это не получило подкрепления – иногда какими-то человеческими качествами, иногда просто элементарным везением и т. д. Искусство – жестокое занятие.

Н. М. Много ли, на ваш взгляд, талантливых людей вашего поколения погубила среда?

Ю. П. Когда мне говорят, что советская власть погубила какого-то писателя, я спрашиваю: «А какая власть погубила Гаршина или талантливого поэта Бориса Рыжего, который недавно повесился?» Это спекуляции на идеологии. Любое общество и любая профессиональная среда всегда с трудом принимают в себя новый талант. Потому что талант всегда идет со своей собственной идеологией, которая вступает в противоречие с существующей эстетикой и идеологией – и государственной, и обывательской. Если талант велик, произведение могуче и у человека есть еще какие-то организационные способности, то эстетику он переламывает под себя. А государство, наоборот, постепенно подтягивает его под себя, пытается даже приласкать. Так было не только при советской власти, ведь и Достоевский беседовал и обедал с царской семьей. И сегодня наши писатели бегают, толкают друг друга локтями, чтобы попасть на прием в Кремль. И демократы, и патриоты.

Н. М. В таком случае отчего покончил с собой один из персонажей вашего романа «Козленок в молоке» – писатель Костожогов?

Ю. П. Сюжет романа я «таскал» в голове, наверное, лет десять, а писал его с 1993 по 1995 год. Когда закончил, дал прочитать знакомому критику, моему соседу. И он мне сказал: «Слушай, ведь у тебя нет ни одного положительного героя, разве что только смех, но и то ехидный. Введи хоть один персонаж хороший». В принципе по-своему гражданскому, сказал бы даже обывательскому, восприятию я – человек позитивных взглядов. Я за крепкое государство, за нормальную мораль, за воспитание общества на положительных примерах и т. д. Меня абсолютно не устраивает и жутко раздражает отрицательная, нигилистическая эстетика, что, надеюсь, очевидно из моих работ. Но когда я пишу прозу, у меня с положительными героями возникают проблемы, хотя понимаю: такие герои необходимы обществу.

Н. М. Ваш творческий принцип «придуманной правды» не срабатывает?

Ю. П. Увы. Мои знакомые писатели-патриоты постоянно меня упрекают, что я всегда иронизирую. Однажды в Переделкине я сидел за одним столом с Распутиным и дал ему почитать только что вышедшую книгу «Демгородок», которая потом много раз переиздавалась. А было это в 1994 году, вскоре после расстрела парламента. Распутин несколько дней молчаливо ходил и вдруг мне говорит: «Я почитал вашу книгу, но скажите мне, Юра, почему вы над всем смеетесь?» Поначалу я даже не мог ничего ответить, а потом спрашиваю: «А Гоголь?» Он в свою очередь тоже опешил и сказал: «Но вы же не Гоголь!» «Да, – говорю, – я не Гоголь». Действительно…

Так вот, если сравнить мою публицистику и прозу, то в публицистике все же есть положительный идеал. И мне по-писательски даже стало интересно, я подумал: дай-ка, в готовый практически роман вставлю сюжет о писателе, про которого можно сказать, что этот честный человек всю свою писательскую жизнь построил по нравственным законам. Верил в социализм – писал, разуверился – бросил, пошел в школу преподавать детям. То есть я начал конструировать положительного героя. Многое – поведение, внешность, часть биографии – я «взял» от моего учителя Владимира Соколова, человека, прожившего свою жизнь независимо и не заискивая перед властью, писавшего лирику тогда, когда ее не было принято писать, и ставшего родоначальником «тихой лирики». Я тоже начинал как поэт. В общем, я написал этот образ, но он получился искусственным. И, понимая, что потерпел – правда, на своем уровне – то же фиаско, что и Гоголь, когда писал положительных помещиков, я и назвал героя по аналогии с гоголевским Костанжогло. Причем никто из критиков не прочитал этой аллюзии, только один читатель, скромный, простоватый парень, на какой-то конференции сказал мне, что понял это. Я подумал: ну, слава богу, хоть кто-то догадался. А так как герой сконструирован, то его самоубийство в финале связано с существующим мифом о неподкупном писателе, который всю жизнь борется и в конце концов не выдерживает свинцовых мерзостей бытия. Я это вставил, и в том постмодернистском рисунке, который выстроен, все смотрится нормально, но, конечно, это творческая неудача.

Н. М. На фоне всей картины романа Костожогов выглядит как инопланетянин.

Ю. П. Правильно, ведь он не из этой художественной системы, понимаете? Поэтому, когда в Театре им. Рубена Симонова ставили инсценировку, которая идет с большим успехом, этот персонаж исключили из действующих героев. А в телесериале, работа над которым недавно завершилась, Костожогова играет Спартак Мишулин. Чтобы найти какую-то плотскую натуральность, актера сделали похожим на Солженицына, хотя герой на самом деле не имеет с ним ничего общего. Солженицын – человек выдающегося прагматического ума, он выстраивал свою писательскую биографию с таким упорством и тщанием, с которым культуристы наращивают себе мускулы: вот сейчас буду качать трапециевидную мышцу, потом займусь ягодицами, потом еще чем-то и т. д. Тем не менее в общественном сознании Солженицын совсем не таков – он бунтарь…

Н. М. Что сегодня происходит в среде писателей? Существует ли профессиональное литературное сообщество, какое-то писательское ядро, которое формирует будущее литературы? Преобладающее обилие детективов настораживает. Признаться, я не поклонница этого жанра.

Ю. П. Я тоже.

Н. М. Поэтому хочется понять, в каком направлении развиваются события в нашей литературе.

Ю. П. В отличие от Пятого съезда кинематографистов, аналогичное событие у писателей проходило мягче, но подобный съезд тоже был. Миру кинематографистов не позволило окончательно развалиться и атомизироваться то, что кино – это производство. Как бы люди ни относились друг к другу идеологически, как бы ни смотрели по-разному на судьбу России, все равно не наберешь съемочную группу одних единомышленников; хоть осветитель, но будет со «своими» взглядами.

А писатель – это кустарь-надомник, ему никто не нужен. Поэтому писатели атомизировались, объединившись по каким-то смешным принципам. Демократы и патриоты – вроде два основных объединения, но на самом деле внутри каждого из них идет деление и существует бесконечное число разных групп. Цех взорван. А что такое литературный цех? Как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, это консорциум, где есть своя иерархия, своя этика, правила поведения, система оценок и т. д. В советские времена, помню, идет гордый секретарь Союза писателей – номенклатура ЦК КПСС, а навстречу ему – скромный, тихий Владимир Николаевич Соколов с палочкой, так этот важный чиновник, который кому-то только что едва протягивал для пожатия пару пальцев, тут же сдувается и подходит поприветствовать Поэта. Почему? Потому что в этой внутрицеховой табели о рангах Соколов – штатский фельдмаршал, а секретарь – дай бог, полковник. Вот и все.