Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Да-да-да… Я… я подумаю… подумаю, — сказал Штрипке.

— А о чем тут особенно раздумывать?

— Да-да! Раз человек халатно относится к своим обязанностям…

— Не халатно, а преступно, господин Штрипке! С такими рабочими я не могу наладить дело.

— Да… Я согласую, обязательно согласую.

— Разве увольнение рядового рабочего требует специального согласования? С кем?

— О-о… вы еще не знаете как следует наших порядков! — несколько смущенно сказал господин Штрипке и, очевидно, чтобы выпутаться из какого-то неприятного положения, в которое он попал, заговорил уже более развязно:

— Видите ли, у нас высшее начальство должно быть осведомлено о каждой мелочи. Я обязан обо всем докладывать.

— Ну вот и докладывайте об этой мелочи, как вы говорите, Хотя я считаю это не мелочью, а самой настоящей диверсией.

— Да-да… Я непременно доложу. Но бросим говорить об этом рабочем. Не в нем дело. Я хочу спросить у вас, как вы думаете наладить нормальную работу всего депо?

— Это сложный вопрос, господин Штрипке! Но я к вашим услугам. Вот попробуем разработать вместе с вами подробный план, учитывая ежедневную и еженедельную потребность в паровозах, а также принимая во внимание и всякие экстренные, порой внеплановые нужды, которые вызываются условиями военного времени.

Вооружившись карандашами, они просидели несколько часов над разными таблицами, выкладками, проектами.

Во время этой работы в дверь конторы тихо постучали. Вошел рабочий. Комкая шапку в руках, он обратился к Заслонову:

— Я к вам, господин начальник!

— По какому там делу?

— Дело простое, господин начальник… — в глазах рабочего тлела лукавая усмешка, которая сразу погасла, лишь только он заметил, что господин Штрипке оторвался от бумаг и посмотрел на него.

— Такое дело, что и говорить как-то неудобно. На работу я пришел.

— На работу? Это не по моей части. Я не начальник депо. Обращайтесь вот к непосредственному начальнику депо, к господину шефу, — и, повернувшись к Штрипке, добавил: — Вот видите, человек на работу пришел, из прежних рабочих.

— А вы, господин Заслонов, принимайте их уже сами.

— Нет, нет… Я такой же подчиненный, как и они, не мне этим заниматься.

— Ну бросьте здесь считаться со всякими обязанностями. Вам нужны разные рабочие, так берите их. Я официально даю вам согласие принимать людей на работу по вашему личному усмотрению. Вы их знаете лучше, чем я. Да и дел у меня, извините, так много, что мне некогда заниматься отдельно с каждым рабочим. Так что прошу вас, вы уже сами.

Заслонов учинил целый допрос рабочему:

— Фамилия?

— Да вы же знаете меня, господин начальник, машинист водокачки я, работал под вашим руководством.

— Да, я знаю, но господин шеф видит тебя впервые.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь обо мне, господин Заслонов!

— Где ты раньше был, Воробей?

— Да так уж довелось, господин начальник, что нигде не был… Просидел вот в деревне, у сестры… Хворал немного…

— Видно, неправду говоришь, Воробей. Вероятно, боялся, оттого и не шел на работу. Скажи мне чистую правду, не люблю, когда меня обманывают.

— Вы угадали, господин начальник, как в душу заглянули, ей-богу. Что тут говорить, побаивался я, очень побаивался. Ходили всякие слухи, что они вот, — и он с самым покорным и виноватым видом посмотрел на господина шефа, — что немецкая армия будет очень строго обходиться с каждым рабочим.

— А дальше?

— Что ж дальше? Встретил знакомых из депо. Расспросил. Работают. Как работали, так и работают. А чем я хуже других? Хоть я и Воробей, но и воробью есть надо. Вот я и пришел. И прошу: зачислите меня, пожалуйста, на работу.

Шеф депо медленно поднялся со стула, заковылял к рабочему, остановился перед ним, испытующе заглядывая в лицо:

— Гм… когда додумался пойти на работу! Сколько объявлений одних и приказов было вывешено!

— Не доходят, господин начальник, не доходят до нас эти объявления. И откровенно скажу, боялся я здорово, а теперь вижу, что напрасно, работают все те, что и прежде работали. А которые и теперь еще боятся да работают в деревнях, в своем хозяйстве.

— Гм… шволячи… тут дело стоит, а они… в хозяйстве!

— Да они тоже готовы работать, господин начальник, если бы их позвать.

— Гм… слышите, что говорит этот лодырь? Однако надо принять во внимание его слова. Нам нужны рабочие. Приказываю… прошу вас, господин Заслонов, употребить все меры для того, чтобы каждый, кто работал здесь, вернулся в депо.

— Это я выполню, господин шеф.

— А тем, кто и впредь будет саботировать наше дело, о-о… с теми мы поговорим потом иначе. С ними будет говорить господин комендант, с ними будет говорить господин комиссар Кох.

Штрипке долго еще кипятился, угрожая всякими смертельными наказаниями этим людям, этим неразумным «шволячям», которые не желают работать. Наконец, он угомонился:

— Знаете, когда я разволнуюсь немного, такой беспорядок начинается у меня в голове, такой беспорядок, что можно подумать, будто там поселилось стадо свиней! Я пойду уж, прогуляюсь немного на свежем воздухе, а вы сами тут присмотрите за порядком. А этого, — он ткнул пальцем в сторону Воробья, — зачислите на работу и прикажите, чтобы он разыскал всех, кто еще где-то слоняется без дела. О-о, я знаю… самый опасный человек — это тот, кто не делает ничего полезного. Да-а-а! Надо, чтобы каждый работал, чтобы каждый сознавал ответственность перед нашим… да, да-а-а… великим делом. Еще фюрер сказал, что труд… Да… да-а-а! Он сказал… да…

Господин Штрипке еще силился вспомнить, что там такое сказал фюрер, но перепутал все цитаты и, с трудом закончив речь, заковылял к дверям.

Воробей, который стоял все время навытяжку и настороженно следил за каждым движением хромого шефа, проводив его кургузую фигуру взглядом искоса, не выдержал, наконец, и так и прыснул в свою лохматую шапку-ушанку.

— Ну-ну, держись, Воробей, а то не клевать тебе конопли! — засмеялся и Константин Сергеевич, глядя на рабочего лукаво прищуренными глазами…

— Ну как там у вас?

— Подтягиваются Константин Сергеевич, собираются. Почти вся группа в сборе, в городе тут, у знакомых пока что пристроились.

— Ладно. Передай, чтобы не все сразу. По одному, по два.

Услышав стук в дверь и впустив посетителя, — это был Шмульке, — Заслонов приказал рабочему:

— Как сказал уважаемый господин Штрипке, с завтрашнего дня становишься на работу. Но смотри, чтобы работа горела в руках. Стоило бы поподробнее расспросить тебя, какими ты делами занимался до прихода в депо. Но у меня на это нет времени. Может, вот уважаемый господин Шмульке поговорит с тобой?

— Что вы, что вы, господин инженер! Это ваше и господина шефа дело заниматься такими вопросами.

— Пусть будет по-вашему, господин Шмульке. Так вот, Воробей, иди и становись на свое прежнее место, на водокачку.

— Слушаю, господин начальник! — И рабочий, попрощавшись, ушел из конторы.

— Как вам нравится этот Воробей? — спросил Заслонов у Шмульке.

— Неплохой рабочий, господин Заслонов. Водокачка гудела в его руках. Как игрушка была водокачка, не то, что теперь. Так запустили, что порой и воды не хватает, приходится из реки брать, на мост паровозы гонять.

— А какой человек этот Воробей?

— Что тут говорить? Веселый человек, обходительный. Шутник.

— Это все так, господин Шмульке… Но мне хотелось бы вот о чем попросить вас: вы когда-то жили с ним близко, почти соседями были. Знаете вы его превосходно. А вот что он делал эти месяцы, где он был, этого ни я, ни, тем более, вы не знаем. Стоит ближе поинтересоваться, присмотреться, что он за человек теперь. Работа наша очень и очень ответственная, тут нужны исключительная добросовестность и старание! Преданность, можно сказать, делу!

— Да я, господин инженер, поинтересуюсь, конечно. Но, очевидно, вы мне не поверите. Вы же, верно, не забыли, что я остался тогда… Выходит, не выполнил вашего приказа…

— И помешали взорвать водокачку!

— Ой, не говорите. Именно так было…

— А вы не очень волнуйтесь! Я на вашем месте сделал бы то же самое. Это патриотический поступок, достойный всяческой похвалы и, если хотите, прославления. Вы немец и поступили в данном случае, как надлежит сыну своего отечества…

Шмульке слушал и только вздыхал. Как бы ему хотелось поделиться с этим необыкновенным инженером некоторыми мыслями, которые он скрывал даже от своей жены. Но опасно в такое время соваться с разными там мыслями. Никак не раскусить этого человека, не понять ни его поведения, ни его поступков, ни его появления в депо, ни, наконец, смелости его неожиданного прихода к немцам. И что он делал, этот человек? И что он думает? В конце концов любопытство Шмульке было в этом случае своеобразным, бескорыстным. Просто хотелось как-то распознать человека, разгадать смысл его жизни, такой непохожей на его, Шмульке, жизнь.