Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана - Джеймс Мориер

Мы расстались, как лучшие друзья в мире; но я, прижимая Надана к сердцу одною рукою, другою успел неприметно отцепить от узды золотую цепь и спрятал её в свой карман на всякий случай. Садясь на лошадь, он ещё сообщил мне необходимые подробности о деревне отца его; впрочем, предоставил моему искусству придумать для поселян удобную сказку насчёт поводов моего к ним прибытия.

Надан помчался рысью к Хамадану, гордо поправляя на себе плащ и чалму и восхищаясь блестящим верховым убором, драгоценнейшая часть которого, по милости пророка, осталась в моём кармане. Глядя на удаляющегося под ним туркменца, мне стало так прискорбно, как будто он исторгнул у меня сердце из груди, и я умильно преследовал его взором, пока он не исчез из виду. Наконец я отправился в деревню, изобретая в голове разные благовидные предлоги, которыми мог бы оправдать перед поселянами моё появление. В изорванном платье, без шапки и без чалмы, а между тем в шёлковых шароварах и прекрасных зелёных башмаках, я скорее походил на беглеца, нежели на слугу. По зрелом размышлении, я признал совет Надана неосновательным и предпочёл выдавать себя за купца, ограбленного курдами на дороге.

Поселяне были добрые люди, ужасно глупы и с искренним состраданием поверили моей сказке о разбойниках и приключившемся мне несчастии. В течение разговора я спросил у них, как будто мимоходом:

– Чья это деревня? – и получил в ответ, что она принадлежит главному евнуху шаха.

– Как же мне сказывали, будто это деревня муллы Иби-Муарреса? – как бишь её зовут? – да! Гуразабад, – прибавил я.

– Гуразабад? – закричали мужики, поглядывая друг на друга. – О такой деревне мы не слыхали в нашем околотке.

– Вы изводите говорить про муллу Ибн-Муарреса? – промолвил один старец. – Я знаю муллу Ибн-Муарреса. У него один сын муллою в Тегеране, другой казием в селении Дупуль; дочь незадолго умерла: но у них нет никакой деревни.

«Ай, падар-сохтэ! Поддел же ты меня! – подумал я с огорчением в сердце. – Итак, прощай мой туркменец, моё седло, узда, платье! Вот что значит полагаться на дружбу моих соотчичей! Слава аллаху, что, по крайней мере, я утащил золотую цепь, а не то все мои труды пропали бы даром».

Чтобы скрыть своё смущение, я притворился больным. Мужики взяли меня к себе, и я очень был бы доволен их гостеприимством, если бы они из лишней заботливости о моём здоровье не вздумали навязать мне свою деревенскую лекарку, гадкие зелья которой чуть-чуть не ввергнули меня в настоящую болезнь.

Я провёл в деревне пять дней, льстясь мыслию, что мой приятель только подшутил надо мною и не оставит меня без известия. Но он совершенно забыл обо мне. Видя себя явно обманутым, я считал неблагоразумным проживать долее там, куда он послал меня, как будто нарочно для того, чтобы, в случае нужды, предать меня в руки поимщиков. Пусть бы только принялись за него, он как раз готов был объявить, что лошадь и платье купил у меня, и указать на место, где я укрываюсь. Поэтому я поскорее выздоровел и оставил деревню, объявив поселянам, что иду в Хамадан. За всем тем, я в город не пошёл. Осторожность требовала избегать встречи с людьми, пока не окончится поиск, и я обошёл город полями, имея в предмете отыскать себе безопасное пристанище в стороне совсем противоположной. В самом деле, я открыл в одной глубокой долине уединённую хижину, обитаемую бедным пастушеским семейством, перед которым опять притворился ограбленным, избитым и больным странником. Оно приняло меня ласково, и я провёл там с лишком две недели.

Тогда мог я уже смело проникнуть в Хамадан, чтоб привесть в ясность расчёты мои с Наданом. Я решился не делать ему никаких упрёков, а только вытребовать от него обратно коня или деньги и спасаться подальше. Прибыв поутру в город, я побежал прямо в базары, где купил себе баранью шапку и подержанный кафтан; и, чтоб умно повесть дело, не явился вдруг к Надану, а пошёл проведать о нём на стороне.

Было ещё слишком рано, и я зашёл к одному бородобрею, чтобы побрить себе голову. По обыкновению своих собратий, он был неутомимый говорун. Едва только я спросил, что слышно нового, он отвечал, натирая мне мылом темя:

– Что ж может быть новее вашей благородной головы и Надановой истории?

– Надановой истории! Это что за известие? – сказал я. – Слуга ваш ничего о ней не знает.

– Где же вы были до этих пор, что не знаете новости, поразившей изумлением весь народ Мухаммедов? – вскричал бородобрей, отскочив шага три назад. – Как? Ужели вам неизвестно, что эта собака, мулла Надан, разграбил и сжёг весь Тегеран, убил муллу-баши, нарядился в его платье и, не довольствуясь таким злодеянием, украл ещё коня у главно-управляющего благочинием? Вах! вах! удивительной грязи наелся он в нашей иранской земле!

– Расскажите мне, ради Али, как что было! Я был болен два месяца сряду и никуда не выходил.

– На мой глаз! Повесьте только своё ухо на гвозде внимания. Недели три тому назад этот Надан заехал к дверям своего отца на пышном коне, украшенном такою сбруею, какой нет даже у нашего хана. Золото, серебро, алмазы, изумруды градом сыпались из седла, узды и нагрудника. На нём самом было несколько великолепных шалей и богатое платье, в котором он казался точь-в-точь мулла-баши. Появление его в таком великолепном виде изумило весь город, потому что накануне получено было известие из Тегерана, что его прогнали оттуда постыдным образом, и я сам, в этой лавке, обстоятельно рассказал приходившему ко мне народу, как ему там обрезывали нос и уши и как за ноги повесили товарища его, какого-то руфияна, по имени Хаджи-Баба… Чего вы испугались? – воскликнул бородобрей, заметив моё невольное движение. – Пожалуйте, держите голову прямо, а не то, неравно, пораню вам кожу бритвою. Ну, итак, он приехал. Хорошо! Слезши с лошади, он важничал удивительно и гордо обращался со всеми. Когда спрашивали его о случившемся с ним приключении, он говорил о том весьма легко и давал уразуметь, что изгнание его было только поверхностное и временное и что шах для услаждения его горести тайно прислал ему собственного коня с удостоверением, что скоро сам пригласит его в столицу.

Все поверили этой сказке, и Надан принят был отцом с большими почестями. Вскоре молва о том утихла, и пронёсся слух, что у насакчи-баши пропала дорогая лошадь и что сыщики разосланы за нею по всем дорогам. Люди толковали различно: одни говорили, что лошадь отыскана в Исфагане; другие, будто поимщики воротились в Тегеран, не найдя и следа её. Наконец и это прошло. Тогда Надан, полагая, что опасность миновала, стал смело выезжать на своём коне и шеголять по городу богатою сбруею. В пятницу Надан собирался ехать в мечеть, и слуги отца его держали этого коня у дверей дома. Вдруг явился один насакчи. Взглянув на лошадь, на седло, на узду, он воскликнул: «Нет бога, кроме аллаха! Чья это лошадь?» – Слуги отвечали, что она принадлежит мулле Надану.