В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

А Васарис действительно начал ее недолюбливать. Ее заботы опротивели ему с первого же дня. Сначала она ходила к нему на исповедь раз в две недели, потом каждую неделю, а теперь уже прибегала по два-три раза в неделю. Он строго запретил делать это, но отвязаться от нее не мог. Исповеди ее были неискренни, грехи выдуманные и Васарис прекрасно видел, что она хочет как-нибудь повлиять на него.

Как-то Юле посетовала, что однажды, увидев баронессу в штанах и верхом на лошади, выругалась: «чтобы на тебе черти ездили», а потом ей приснилось, как черт на баронессе верхом скакал. Из-за этого ее самое одолели дурные грешные мысли. Еще как-то она призналась, что рассердилась на ксенженьку за то, что он в усадьбу похаживает… А вот после того, как он был там в последний раз, стала чистить его выходную сутану, а от нее запахло духами и опять ее одолели дурные мысли… Она поверяла ему свои горести, сны и искушения, все свои нелепые мысли и все слышанные где-нибудь разговоры или же спрашивала по всякому поводу совета, заставляла ломать голову над разными казусами и просила разрешить бесчисленные затруднения по поводу отпущения грехов. За последние месяцы Юле отравляла ему жизнь больше, чем угрюмый настоятель или попечительный Рамутис.

С наступлением великого поста работы в костеле прибавилось. Чаще приходилось служить панихиды. Тогда Васарис садился с органистом петь Nocturnum и Laudes. Это была единственная обязанность, которую он охотно выполнял. Ему нравились эти суровые, скорбные псалмы, лирические антифоны, трогательные песнопения. Когда он пел эти печальные гимны, то чувствовал как бы потустороннее дыхание смерти, умалялись все его жизненные заботы, и от устрашающих слов в сердце закрадывался ужас.

— Domine, quando veneris judicare terram, ubi me abscondam a vultu irae tuae? Quia peccavi nimis in vita mea. — Господи, когда прийдешь судить землю, куда скроюсь от гнева лица твоего? Ибо много грешил я в жизни своей.

Тогда он раскаивался в своей слабости и непостоянстве и снова, следуя архаическому напеву канционала[151], выводил несложную мелодию:

— Delicto juventutis meae et ignorantias meas ne memineris, domine. — Преступлений юности моей и неведения моего не вспоминай, господи.

С пробуждавшейся надеждой пел он слова утешения:

— Ego sum resurrectio et vita: qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet; et omnis, qui vivit et credit in me, non morietur in aeternum. — Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет; и всякий, живущий и верующий в меня, не умрет вовек.

И заканчивал печальный обряд глубоко горестной мольбой:

— De profundis clamavi ad te, domine: domine, exaudi vocem meam. — Из глубины взываю к тебе, господи: господи, услышь голос мой.

Нет, Васарис за всю свою жизнь не знал более прекрасного богослужения, чем Ofiicium defunctorum[152]. Поэтому он старательно учил органиста и слезно просил, чтобы тот бросил скверную привычку спешить, проглатывать слова, начинать новый стих, когда ксендз еще не кончил своего, импровизировать мелодию или подтягивать ксендзу второй.

По окончании заупокойной службы, Васарис опять шел в исповедальню, а родственники покойного, заказывавшие панихиду, и их соседи садились петь по четкам заупокойные молитвы. Эти молитвы выводили Васариса из терпения и рассеивали все лирическое молитвенное настроение. Выслушивая шепот исповедываемого, он слышал в то же время, как мужские и женские голоса попеременно повторяли один и тот же нескончаемый стих:

— Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу!..

Васарису казалось, что мужчины и женщины дразнят этим стихом друг друга, как разбаловавшиеся дети. Он затыкал свободное ухо, чтобы не слышать этой пародии, а кончив исповедывать, спешил выбежать из костела. Однако в ушах у него весь день раздавался надоедливый стих:

— Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу…

С приближением пасхи работы все прибавлялось. Народ валом валил к великопостной исповеди. По воскресеньям все три ксендза поднимались до света и усаживались в исповедальнях. Пока успевали всех отпустить, наступал уже вечер. Теперь и исповедовать было тяжелее. Теперь шли не набожные бабенки, рассказывавшие одни пустяки, но «серьезные» грешники, которые ходили к исповеди два, три, а то и один раз в год. Приходили плохо подготовившись, и надо было обо всем напоминать им, обо всем предупреждать их, выспрашивать. Парни и девушки так изворачивались, исповедуясь в некоторых грехах, что молодой ксендз едва мог догадаться, что ему хотят рассказать, а может быть, и утаить. В последние дни поста исповедальни осаждались с утра до вечера.

Во время поста у Васариса не было ни времени, ни охоты приниматься за какое-нибудь дело. Он ничего не писал, ничего не читал. Сил у него оставалось ровно столько, сколько требовалось на чтение бревиария. Общие с Рамутисом медитации давно прекратились. Не исполнял он их к в одиночку. Занятия, к которым у него не было расположения, все сильнее угнетали его, действовали на него деморализующе. Он начал превращаться в автомат, в церковного чиновника, выполняющего служебные обязанности.

После пасхи Васарис вздохнул свободнее. Дел теперь стало меньше, но первоначальное усердие больше к нему не возвращалось. Он решил распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. С ксендзом Рамутисом у него установились прохладные отношения. Ничто не связывало их больше, они не находили общего языка. Васарис уважал своего старшего коллегу и по-прежнему считал его образцовым ксендзом, но отнюдь не следовал его примеру. Необъяснимый дух противоречия заставлял его иногда поступать словно на зло Рамутису. Ему не нравилось, что тот после богослужения так долго занимается gratiarum actionem[153], а после обеда visitationem sanctissimi, хотя он и знал, что это похвально и прекрасно. Иногда он готов был объяснять рвение, покорность, набожность и ясность духа своего коллеги только духовной ограниченностью. Он убедился, что никогда не будет таким ксендзом, как Рамутис. Оттого тот был для Васариса как бы живым укором, каждый его поступок будил в нем тревогу и портил ему настроение.

Однажды, испытывая свою совесть, он пришел к выводу, что до приезда Рамутиса горел желанием трудиться на благо церкви, хотя и тогда этот труд не находил приятным. Что же случилось потом? Неужели он так быстро сдал, опустился? И вот, проанализировав себя, он решил, что нашел объяснение этому: прежнее его рвение тоже было вызвано духом противоречия. Тогда он увидел опустившегося настоятеля и ксендза Стрипайтиса и из оппозиции к ним все делал на зло им. Но почему же теперь его одолевало желание стать в оппозицию к Рамутису?

Угрюмый, удрученный расхаживал он по своим комнатам или по просыхающей уже дорожке в саду. Настоятель пытливо взглядывал на него за обедом, а ксендз Рамутис гадал с озабоченным видом, чем и как ему помочь. Юле, приходя убирать комнаты, каждый раз испускала троекратный соболезнующий вздох, а Васарис немедля брал шляпу и, не говоря ни слова, выходил из дому.

С приходом весны он все чаще заглядывал в усадьбу, когда же просохла дорога, часто ходил прогуляться мимо парка к озерцу. Дом стоял еще глухой и слепой, с запертыми ставнями.

Теплые майские дни в этом году, как всегда, принесли Васарису мечтательное настроение, чувство светлой радости и желание насладиться миром и жизнью. Все три калнинских ксендза сейчас шли своими разными дорогами. Настоятель целые дни напролет проводил на дворе или в поле с палкой в одной руке и с бревиарием в другой. Он при сматривал за хозяйственными работами, то принимаясь ругаться, то молиться.

Васарис в свободное время уходил в сад или в рощу, а ксендз Рамутис занимался с детьми катехизисом и готовился к майским молебствиям.

Занятия эти Рамутис считал весьма важной обязанностью и любил их. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами, был добросердечен и прост в обращении, всегда находился в хорошем расположении духа, умел приноровиться к детскому уровню понимания, хорошо знал методику и имел немалый опыт. Дети любили его и, раскрыв рты, слушали, когда он излагал события священной истории или объяснял символ веры. Несколько раз пытался заниматься с детьми и Васарис, но ничего из этого не вышло. Гладко рассказывать он не умел, а главное, не мог установить такой атмосферы, в которой бы дети чувствовали себя непринужденно, заинтересовались бы предметом, не боялись бы его и не стеснялись задавать вопросы или отвечать на них. Робкие чуждались и стеснялись его, баловники не слушали, тормошили младших, толкались и подымали шум.

Другой заботой ксендза Рамутиса были майские молебствия. В последний день апреля богомольные калнинские бабенки плели венки и тащили в костел пучки трав и цветов во славу царицы небес и весны. Алтарь с образом девы Марии утопал в первой весенней зелени и цветах. Рамутис всерьез схватился с настоятелем, пока не получил достаточно свечей, чтобы молебствия веселили сердца и возвышали души. Каждый день после обедни, перед литанией пресвятой девы, ревностный ксендз читал краткую проповедь, стараясь вложить в слушателей все добродетели богоматери. Калнинские прихожане давно не видели в своем костеле таких прекрасных молебствий и усердно посещали их.