ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

Бывали, правда, периоды, когда ему становилось полегче. И тогда казалось, что он все же сумеет оправиться от потери любимого сына и, не исключено, стать таким же сильным и стойким, как прежде. Хотя все-таки не как прежде. Не совсем как прежде. В сердце у него зияла рана, которая не затянется никогда.

Тем не менее вечерние собрания нобилитета помогали ему развеяться. Ему нравилось слушать остроумные и изысканные суждения. Никогда еще Алоис не был на короткой ноге с такими умными и образованными людьми, и общение с ними — почти на равных — приятно согревало душу. Однажды вечером он, например, прямо-таки заслушался рассказом некоего знатока вин и, по-видимому, винодела, как бы мимоходом заметившего: «Англичане называют этот напиток рейнвейном. Но только потому, что импортируют столь почитаемый ими рислинг с берегов Рейна». Алоис уже научился в ответ на такие высказывания многозначительно кивать, словно все только что услышанное было известно ему заранее. Как-то рислинг подали в замысловатой формы бутылках, именуемых Bocksbeutel. Вся компания разразилась хохотом, потому что это слово буквально означает «козлиная мошонка». Алоис развеселился настолько, что решил было взять слово. Да ведь и впрямь, кто из его собутыльников мог знать о козлиных яйцах больше, чем он? Разве не пара столь же увесистых шаров болталась когда-то между ног у него самого? Найдется немало свидетельниц, готовых дать соответствующие показания… Хотя, разумеется, он этого не сказал. Ровня, да не совсем — и он отлично понимал это. Здешние нобили (большинство из них) вставали ближе к полудню и соответственно могли всласть есть и вволю пить поздним вечером. Да если уж на то пошло — и за полночь. А он даже в молодости лишь в редчайших случаях мог позволить себе ночные забавы — разве что в постели у едва завоеванной женщины. Грустно осознавать такое, но он весьма немногим отличался от самого обыкновенного рабочего, ежеутренне отправляющегося на фабрику с ломтем хлеба, куском ливерной колбасы и судком супа. Он мысленно представлял себе своих сегодняшних собутыльников, подобно ему самому, уже удалившихся на покой: вот они встают (разумеется, поздно), съедают на завтрак яйцо в мешочек и раскуривают хорошую сигару. В предвечерние часы любой из этих господ может сесть в коляску и вдвоем с женой отправиться на легкое чаепитие куда-нибудь в гостиницу «Вольфингер» или «Три мавра», основанные еще в 1565 году. Потом они послушают струнную музыку. А он-то, Алоис, тут при чем? Что ж ему, на пару с Кларой ехать на чай к «Трем маврам» или на террасу «Вольфингера»? Да он сам себе идиотом покажется! Вся эта, условно говоря, аристократия городка Леондинг, пояснил он Кларе, обладает не просто завышенной, но мечтательно возвышенной самооценкой.

— Не равняй с ними Мейрхофера. Он отличный дядька, но все эти господа происходят из старых, а то и древних семей. У них за ужином подают по шесть блюд. А то и все восемь. И не блюда это называется, а перемены.

— Я могу приготовить тебе столько же, — возразила Клара.

— Нет, дорогая моя, отнюдь, я о таком даже не помышляю. Тут нужны фамильные рецепты, мейсенский фарфор, венецианского стекла бокалы.

— Венецианского стекла бокалы? — переспросила Клара. Этот разговор ее, к собственному изумлению, несколько расстраивал.

— Вот именно. Если по ним щелкнешь пальцем, они звенят.

Его и впрямь однажды пригласили на званый ужин. И он отправился туда в одиночестве. Клара осталась дома следить за детьми. Когда он вернулся, Клара сказала, что им тоже, наверное, имеет смысл устроить званый ужин.

— У них водопровод и канализация, — возразил на это Алоис. — Ванная у них это тебе не сарай в саду. И на двери в нее нет дыры в форме полумесяца, чтобы не сидеть в темноте. Наши новые друзья — даже если допустить, что они нам и впрямь друзья, — поглядев на то, как мы живем, назвали бы это… забавным. — Он никогда не употреблял этого слова в таком контексте; благовоспитанный немец говорит: «Забавно!» («Komisch!»), когда на самом деле ему противно. — Нет, — продолжил Алоис, — таких людей мы к себе пригласить не можем. Что, если кто-нибудь из них спросит: «А где тут у вас ватерклозет?» Что мне ответить? Сарайчик в саду, а что на Двери — дырка, не обращайте внимания, никто не подсмотрит?

Тридцатого января, через пять месяцев после того, как Адольф поступил в реальное училище, Клару туда вызвали.

Возвращаясь домой на конке, она жмурилась, чтобы не расплакаться, и старалась набраться мужества рассказать Алоису о том, что оценки Адольфа просто ужасны.

Алоис узнает об этом на следующий вечер, уже поняв, что заканчивающееся 1 февраля стало для него не просто кануном горькой годовщины смерти Эдмунда, но и днем ужасным в ином отношении. Потому что, прогуливаясь в безрадостных мыслях по городу, он встретил Иосифа Мейрхофера, а тот повел себя весьма необычно. Увидев Алоиса, бургомистр оставил лавку на попечение продавца (чего он никогда не делал, если его, конечно, не призывали дела в магистрате) и пригласил отставного таможенника в ближайшую пивную.

Здесь они поговорили о годовщине смерти Эдмунда — двое добрых людей, охваченных вполне естественными чувствами, а потом бургомистр повел себя и вовсе странно.

— Вы должны пообещать мне, что не казните гонца, приносящего дурную весть, — сказал он едва ли не впервые в жизни. Во всяком случае, Алоис слышал такое впервые.

— Такая участь вам не грозит, — удивившись, ответил Алоис, но на душе у него заскребли кошки.

— Должен сначала осведомиться, есть ли у вас старший сын, названный в вашу честь?

Алоис схватил бургомистра за руку с такой силой, что на запястье у того появились пятна. Смущенно улыбнувшись, Мейрхофер высвободил руку.

— Ну вот, — сказал он. — Казнь уже состоялась. — Он подержал занывшую руку на весу. — Ладно. Все равно придется сказать. Пришел циркуляр, разосланный по всему округу. Ваш сын попал в тюрьму.

— В тюрьму? Но за что же?

— Мне искренне жаль. За кражу. Алоис мучительно прочистил горло.

— Я не верю, — сказал он. Но, разумеется, поверил.

— Вы можете навестить его. Если, конечно, захотите.

— Навестить? Вот уж не собираюсь!

Ярость переполняла Алоиса, он обливался потом и с колоссальным трудом удерживал себя от того, чтобы не сорваться на крик.

— Самым трудным решением в моей жизни стал отказ от старшего сына, — собравшись с силами, заговорил он наконец. — Мейрхофер, вам известно, какая у нас хорошая семья. Мы с женой неизменно заботимся о детях наилучшим образом. Стараемся воспитать их порядочными людьми. Но Алоис-младший оказался тем самым уродом, без которого семьи не бывает. Если бы я не отрекся от него, пострадали бы другие дети. А сейчас трем оставшимся… — он вовремя удержался от того, чтобы всхлипнуть, — живется просто замечательно.

Вечером по настоянию Клары Адольф показал отцу табель с оценками за полугодие. И, увидев, как изменилось лицо мужа, мать двоечника почувствовала себя так, словно совершила по отношению к сыну прямое предательство.

Грозным тоном, скорее подобающим для того, чтобы объявить войну соседнему государству, Алоис произнес:

— Я поклялся твоей матери. По ее настоянию. Сказал, что впредь и пальцем тебя не трону. Это случилось ровно год назад. Мы все были потрясены тогда трагедией, разразившейся в нашей семье. Но сейчас, можешь быть уверен, я нарушу клятву. Это единственный способ проучить негодяя, извлекшего прямую выгоду из моего обета. Что ж, пошли! Мы идем к тебе в комнату.

И вновь ему удалось не дать воли гневу. До тех самых пор, пока он не вытащил из брюк ремня.

Под первым ударом Адольф сказал себе: я не заплачу! Однако порка оказалась на этот раз такой жестокой, что он все же не удержался от крика и слез. Да ведь и сам Алоис еще ни разу не пускал в ход кожаный брючный ремень. Удары которого не только причиняли боль, но и словно бы обжигали. Только бы не умереть! — вот единственное, о чем мог думать мальчик. Причем страшился не только тяжести ударов, обрушивающихся на тощие ягодицы, но и разрыва сердца. Однако в самый жуткий миг Алоис резко прервал экзекуцию, толчком поставил сына на колени и приказал: «Хватит вопить!»

Тоска, накатившая на Алоиса, была воистину безысходной: прожить такую долгую жизнь и не оставить после себя ни одного мало-мальски достойного отпрыска!

Адольф испытывал истинные муки. Он осмелился показать свои наброски учителю рисования. Предполагал, что их тут же вывесят в самом центре доски, на которой выставляют лучшие рисунки учащихся. Он даже заранее подобрал слова подобающе скромной речи в ответ на неизбежные, по его мнению, похвалы. Эти прекрасные мгновения перевесят позор плохих оценок у него в табеле.

Должен признать, что мне пришлось поработать над далеко не обязательным (в случае моего невмешательства) фиаско.