10 вождей. От Ленина до Путина - Леонид Млечин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысль державного китайца была созвучна устойчивому умонастроению Сталина. Он давно и безоговорочно уверовал в светлую коммунистическую судьбу СССР, в то, что исторический импульс, заданный им стране, будет долгим, неиссякаемым. У него, судя по всем его записям, пометкам, резолюциям последних лет, не возникало никаких сомнении, что дело его жизни вечно.
Вероятно, Сталин полагал, что он подвел общество вплотную к рубежу, за которым советские люди вступят уже на «окраины» лучезарного мира коммунизма. Не случайно его последняя теоретическая работа, известная как «Экономические проблемы социализма в СССР» и состоящая из замечаний к теоретической дискуссии 1951 года, вельможной критики А.И. Ноткина, Л.Д. Ярошенко, А.В. Саниной, В.Г. Венжера, посвящена в действительности тому, что будет «потом». Сталин, видимо, был уверен: после выполнения трех выдвинутых им условий подготовки перехода к коммунизму состоится наконец то, во имя чего загублены жизни многих миллионов людей. Абсолютный диктатор не хотел, чтобы при жизни учреждался орден его имени (а таковой уже был подготовлен), полагая «нескромным» реальный вариант ленинизма называть «сталинизмом», считая «преждевременным» создание центрального музея Сталина, ибо все это должно появиться при коммунизме, к которому советский народ подвел он, Сталин.
Достаточно прочесть лишь одну его фразу, чтобы понять и почувствовать, что ждало советских людей, если бы сталинизм сохранился «на века». По Сталину, «переход от социализма к коммунизму и коммунистический принцип распределения по потребностям исключают всякий товарный обмен, следовательно, и превращение продуктов в товары, а вместе с тем и превращение их в стоимость»{543}.
Большая казарма, огромная коммуна, одномерное распределительное общество, где было бы невозможно рассмотреть личность в однотонной гигантской толпе, называемой «массой». Сталин верил в пришествие этого земного «рая». Верили и мы с разной степенью убежденности. В то время я был курсантом танкового училища. Вспоминая то далекое уже время, знаю, мы искренне верили в коммунизм как в «будущую реальность», в социальную неизбежность, как в нечто всеобщее и радостное. Но на житейском уровне мы связывали коммунизм прежде всего с обильностью, сытостью, достатком, живя в более чем скромной, точнее, просто бедной обстановке тех лет.
Коммунизм и коммунист – состояние и качество особое, с которыми традиционная цивилизация никогда не может быть в гармонии. Не случайно, что 22 ноября 1941 года Черчилль, размышляя в одном из своих посланий Сталину, рассуждая о «послевоенной организации мира», как бы напоминает: совместная борьба против гитлеризма не меняет того факта, что «Россия является коммунистическим государством и что Британия и США не являются такими государствами и не намерены ими быть…»{544}.
Это, и именно это, привело к концу войны к заметному охлаждению между союзниками. Коалиция для обеих сторон была строго по расчету. Живучесть сталинской системы в огромной степени зависела от степени изоляции советских людей от западных ценностей, демократических институтов свободного мира, от того, насколько коммунистическая пропаганда способна разрушить его привлекательность. Уже в ходе войны, особенно в конце ее, эта тенденция проявилась с особой силой.
15 ноября 1944 года Сталин в Кремле принимал делегацию Варшавы во главе с М. Спыхальским. Во время обильного застолья Сталин особенно нажимал на то, что «Советский Союз, мы, ленинские люди, всегда отличались честностью и искренностью своей политики». Свою мысль Сталин подвел к тому, что и хотел сказать:
– Вот, был тут у меня Черчилль. Он считает, что, если союзник неопытен, его можно надуть. Я же считаю, что этого делать нельзя{545}.
И это говорилось в тот момент, когда переписка Сталина и Черчилля была особо интенсивной; оба лидера старались перещеголять друг друга в любезности выражений и превосходстве эпитетов. И, конечно, Черчилль никогда не мог говорить кремлевскому диктатору о желательности «надуть» неопытного противника.
Когда же началось половодье сердечных, спонтанных встреч советских солдат с американцами и англичанами, о чем сообщали командующие фронтами, Сталин тут же продиктовал директиву:
«…Старшему войсковому начальнику, на участке которого произошла встреча, в первую очередь связаться со старшим начальником американских или английских войск и установить совместно с ним разграничительную линию, согласно указаний Ставки. Никаких сведений о планах и боевых задачах наших войск никому не сообщать. Инициативу в организации дружеских встреч на себя не брать…»{546}.
Сталин боялся «тлетворного влияния Запада». Крепость его системы напрямую зависела от «стерильности» ленинско-сталинских идей, незамутненной веры в его, Сталина, непогрешимость, абсолютную истинность пути, по которому он вел великий народ.
Именно этим можно объяснить, а не только стремлением «отфильтровать» предателей и шпионов, появление вскоре после триумфальных майских дней директивы, подписанной Верховным Главнокомандующим. Она такова:
«Командующим войсками 1, 2-го Белорусских, 1, 2, 3, 4-го Украинских фронтов. Тов. Берия, тов. Меркулову, тов. Абакумову, тов. Голикову, тов. Хрулеву, тов. Голубеву.
Военным советам фронтов сформировать в тыловых районах лагери для размещения бывших военнопленных и репатриируемых советских граждан на 10 000 человек каждый. Всего сформировать: во 2-м Белорусском фронте 15 лагерей, в 1 – м Белорусском фронте – 30, в 1 – м Украинском
фронте – 30, в 4-м Украинском фронте – 5, во 2-м Украинском фронте – 10, в 3-м Украинском фронте – 10 лагерей…
Проверку возложить: бывших военнослужащих Красной Армии на органы контрразведки «Смерш», гражданских лиц на комиссии НКВД, НКГБ, «Смерш»…
Сталин»{547}.
Сталинизм (хотя тогда так не говорили) нуждался в охране, сбережении, изоляции от «тлетворных влияний». Эти новые 100 «профилактических» лагерей, как страшные фильтры, «отсеивали» десятки тысяч людей, которые из лагерей гитлеровских прямиком попадали в лагеря сталинские. Из 1 миллиона 950 тысяч человек, прошедших проверку, около 900 тысяч угодили в сталинские лагеря и так называемые «рабочие батальоны» НКВД, разбросанные по бесчисленным стройкам ГУЛАГа. Так, в частности, обеспечивалась живучесть ленинско-сталинской ментальности…
Вскоре после победоносного окончания войны Сталин уже как бы стеснялся былой боевой близости с лидерами союзных стран. Постепенно они для него стали вновь олицетворять то, чем были всегда, – непримиримых классовых врагов. Нет, он пока еще не называет их, как позже, на XIX съезде партии: «главными врагами освободительных движений», «буржуазия продает независимость наций за доллары», это «поджигатели войны»{548}. Это он сделает потом. А сейчас он, победитель, которому история в минувшей войне подтвердила его «правоту», все больше дистанцируется от бывших союзников.