Приручить Сатану - Софья Бекас

случайно посмотрела себе под ноги и вдруг увидела, что не только небо перестало существовать, но и горы, и сад, и земля под ногами — всё вокруг заполонили вороны, надтреснуто пререкаясь между собой прямо над ухом, а Ева оказалась в самом сердце этого чёрного вороньего торнадо. Постепенно они начали сжиматься: они уже били своими крыльями Еву по лицу, царапали противными длинными когтями её обнажённые руки, клевали от нечего делать ступни. Одна особо большая ворона с ярко-зелёными глазами вдруг вырвалась из смертельной карусели своих собратьев, вцепилась когтями в рёбра девушки и принялась остервенело клевать там, где под хрупким каркасом грудной клетки ещё билось слабое сердце. Ева попыталась отогнать ворон, но всё было тщетно, потому что и на руках, и на ногах удобно расположились птицы, а по их отливающим зеленоватым гладким перьям уже текла её горячая свежая кровь. Когда стальной клюв добрался до самого главного, Ева тихо простонала от боли: сердце судорожно сжалось, чувствуя, как неумолимо к нему подбирается любопытная кровожадная птица и тянется своей когтистой лапой практически в самую душу.

— Энни!

Ева проснулась в холодном поту.

Прямо перед ней стоял Амнезис.

Глава 24. На круги своя

— Что сегодня за окном, Энни?

— Вьюга, Амнезис. Конец ноября.

Некоторое время Ева думала, что всё ещё спит. Перед ней стоял до боли в груди знакомый молодой мужчина лет тридцати и отстранённым взглядом неспешно скользил по её лицу. Его холодные ледяные глаза смотрели так печально и грустно, что сердце разрывалось каждый раз, когда сталкивалось с ними; едва заметная грубоватая щетина на бледном худом лице с острыми скулами резко контрастировала с покрасневшими от усталости и будто заплаканными глазами, которые выдавали всю усталость этого человека; некогда белая больничная пижама посерела, растянулась и обвисла на худом, почти сдавшемся теле, поднимая в душе любого случайного прохожего целую бурю эмоций, начиная обыкновенным сочувствием и заканчивая отрицанием возможности подобного существования. Ева видела его так отчётливо и ясно, что на мгновение поразилась собственной памяти, а затем другая, ужасающая мысль пронеслась в её голове, словно молния.

— Энни… — Амнезис пошевелился, опустив руки, до этого сложенные на груди крестом. — Ты плакала во сне. Тебя что-то напугало?

— Амнезис… — Ева крепко зажала себе рот рукой, стараясь заглушить рыдания, а мужчина осторожно присел на краешек кровати и ласково обнял, поглаживая девушку по волосам.

— Тише, Энни, тише… Ты и во сне плачешь, и наяву — разве так можно? Плачь уж где-нибудь в одном месте. Лучше во сне: там всё не по-настоящему.

— Амнезис… Ты мне не снишься?.. — Ева не всхлипывала, только чувствовала, как по щекам текут маленькие солёные капельки, отчего ещё крепче сжимала губы в попытке перестать плакать.

— Ну что ты, Энни! Если бы я тебе даже и приснился, то точно не в этой отвратительной белой пижаме, которая мне, если честно, уже осточертела, — уголки его губ едва приподнялись в подобии улыбки и тут же опустились, но Еве этого хватило, чтобы посмотреть на Амнезиса, как на восьмое чудо света.

— Что с тобой, Амнезис? — прошептала Ева, вглядываясь в его льдистые голубые глаза: нет, они всё ещё были унылы и печальны, только где-то на дне появились маленькие весёлые искорки, иногда вспыхивающие разноцветными огоньками, как снег на солнце.

— А что со мной?

— Ты улыбнулся! Сам! Со своей же шутки! — Ева так удивилась, что даже перестала плакать и утёрла слёзы.

— Да, я научился улыбаться… Мой врач прописал мне профилактику «одной улыбки в день»: хотя бы раз я должен заставить себя улыбнуться, и тогда, считай, день прошёл не зря.

— Ты всё-таки заставляешь себя это делать?

— Увы и ах, но, знаешь, даже эти искусственные улыбки — результат долгой и упорной работы над собой, так что я в какой-то мере даже доволен. Давно я не смеялся искренне, от души, уже и забыл, как это… Зато у Шута есть, чем заняться.

— Шут?! — не скрыла восторга Ева, со светящимися глазами улыбаясь от уха до уха. — Он здесь?

— Конечно, здесь, — снова приподнял уголки губ Амнезис, очевидно, всеми силами стараясь поддержать порыв Евы, хотя и было видно, что он делает это исключительно машинально, — она это оценила. — Все мы здесь, Энни: и я, и Шут, и Писатель. Не так уж много и поменялось за то время, что ты была на воле, разве только я начал строить себя и «Поэма» увеличилась примерно в два раза.

— А Шут?

— А Шут всё такой же оболтус.

— Неправда! — донеслось со стороны двери. В проёме, обнажив в улыбке тридцать два белых и блестящих, как жемчужины, зуба, стоял Шут и ласково смотрел на девушку рядом со своим пессимистичным другом. Ева не сдержалась и, спрыгнув с кровати, мгновенно оказалась рядом с Шутом, стискивая его в своих объятиях. — Чем я не угодил, что, не успели мы поздороваться, ты уже хочешь меня задушить?

— Я так рада тебя видеть! — Ева всё-таки отпустила молодого человека и вернулась на своё место рядом с Амнезисом, глаза которого снова побледнели от волны ностальгии и, кажется, наполнились слезами. — И тебя, Амнезис, тоже рада видеть.

— Да ладно вам — я же плакса…

— Не говори так! — шуточно возмутилась Ева и слегка пихнула его локтем в бок, заметив, что тот снова начал впадать в состояние глубокой тоски: Амнезис всё же немного оживился и надел на себя ту самую «улыбку Моны Лизы», за которой скрывается всё, что угодно, но только не радость. Слева от Евы на кровать опустился Шут.

— Так, на чём мы остановились? Ах, да, на том, что наш «Пьеро» назвал меня оболтусом, — Ева только сейчас заметила, что каждое слово Шут сопровождал многочисленными жестами, которые, как она догадалась чуть позже, были языком для глухонемых, но тогда она с лёгкой грустью подумала, что, как ни крути, все они тут больные люди. — Я, может быть, и оболтус, каким всегда и был, но я нашёл себе применение, — от этой фразы Еву невольно передёрнуло, — меня взяли в местный больничный небольшой театр на постоянной основе, так что теперь я, как и раньше, веселю детишек. Ну и Амнезиса, конечно.

Шут на мгновение замолк, и Ева увидела, как руки, до этого не останавливающиеся ни на миг, вдруг на секунду замерли, а затем тонкие длинные пальцы мелко задрожали в приступе нервного тика, отбивая на поверхности бедра частую аритмичную дробь.

— Но что мы всё о себе да о себе, честное слово? Расскажи лучше, что у тебя нового, ведь ты провела последние четыре