Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Блэквуд ответил, что не понял.

— Да будет вам, мистер Блэквуд! Вы что же, никогда не ошибались в делах сердечных?

Но Блэквуд не желал продолжать разговор на эту тему и спросил:

— А что случилось с Эдмундом, ее братом?

— Умер, как вам известно. Еще одна ужасная ошибка… Все мы их совершаем, мистер Блэквуд, правда? Эдмунд подумал, что Линда отдалась Брудеру, но он ошибался. Бедняга… Знаете, я думаю, что у него с самого рождения неудачно легли карты.

Миссис Ней прибыла на встречу, одетая в белое теннисное платье с вышитыми по подолу апельсинами и лимонами.

— Эсперанса держит небольшой магазин в Фэр-Оуксе, дамы Пасадены просто без ума от ее швейных талантов, — пояснила она.

Миссис Ней вела Блэквуда к теннисному корту, за которым верных лет двадцать никто не следил. После землетрясения в Лонг-Бич задняя линия корта раскололась надвое; в трещинах бетона росли дикие золотые маки и сладкий фенхель с листьями, похожими на перья. Блэквуд и Черри были нужны друг другу; они поняли это каждый в отдельности, и поэтому им было удобно друг с другом.

Миссис Ней попросила Блэквуда присесть на сломанную скамью сбоку от корта. Было ясно, что она намеревается продолжать свой рассказ: лицо ее посерьезнело, как перед ответственным выступлением. И действительно, Черри ощущала потребность в этом: в свое время она не довела до конца свою роль; не думая ни о ком, кроме самой себя, она гонялась за разными историями, а теперь, для очистки совести, очень хотела разложить все по полочкам. Джордж как-то написал ей: «Моя милая и дорогая Черри! Никто не гордится абсолютно всем, что было в прошлой жизни. Но никогда не поздно внести изменения. Никогда не поздно хотя бы попробовать что-нибудь исправить — даже для тех, кого уже нет».

Черри сказала:

— После смерти Эдмунда его арестовали. Был суд.

— Арестовали? Кого?

— Мистера Брудера. Он, по-моему, не очень-то сотрудничал с судом. Он к тому времени очерствел, начал становиться таким, каким вы его знаете.

— Мистера Брудера обвинили в убийстве?

— То был печальный день. Но мне, наверное, не стоит больше об этом рассказывать, мистер Блэквуд. Что было — то прошло; вот так вот.

— Нет, миссис Ней, теперь уже не останавливайтесь.

Она выдернула нитку, вылезшую из вышитого апельсина, и заговорила:

— Я вам рассказываю это, мистер Блэквуд, потому, что вы, похоже, хотите знать. Вы, кажется, согласны, что история этого ранчо восходит к ней.

— И к нему.

— Да, и к мистеру Брудеру… — вздохнула она. — Я была репортером и писала о том суде. Он продолжался всего лишь дня два. Доказательств было слишком мало. И свидетелей всего двое — он и она. Больше некого было вызывать. Она первой дала показания, а потом присяжные так и не услышали ничего из того, что имел сказать Брудер.

— Вы говорите о Линде Стемп?

— Да, только тогда она уже стала миссис Пур, вот-вот должна была родить и ходила с огромным животом. Ей нелегко было давать показания против мистера Брудера. Но она сделала это ради памяти своего брата. Можете представить себе, какая шла в ней борьба, как ей было непросто решить, что сказать и как поступить.

Был конец лета, рассказывала миссис Ней, и суд проходил в Ошен-сайде. В зале суда было немноголюдно — судья с похожей на немецкую фамилией (Динкльман — выудила из памяти Черри), в лице которого было что-то поросячье, обвинитель, мистер Айвори, очень аккуратный и ухоженный; он все время возвышал голос, как будто зал суда был огромным и его слушали даже в самых последних рядах. Но это было не так: дело слушалось в маленьком зальчике с полом, покрытым кафельной плиткой, и несколькими рядами потертых от времени коричневых дубовых скамей. Присяжными были десять мужчин и две женщины, обе красились какой-то особой помадой. Репортеров было только двое — она сама и молодой коллега из «Пчелы»; иногда единственным звуком в зале суда был шум работавшего вентилятора.

Линди Пур вызвали давать показания, и она неуклюже встала за стойку. Она сказала суду, что ждет первенца в начале осени, но ребенок, девочка, появился на свет уже к концу недели — весом почти девять фунтов, громогласный и совершенно здоровый. Последнюю треть беременности Линди провела в постели, дочь пинала ее что было сил, и жаркими августовскими вечерами казалось, что еще не родившаяся девочка играет в бокс со своей матерью; крошечные кулачки лупили по матке так, что растянутый живот Линды то поднимался, то опускался.

— Вы сможете говорить, миссис Пур? — спросил судья Динкльман.

Она явилась одна; ее муж был рад, что суд проходит далеко от Пасадены, и, хотя про новоиспеченную миссис Пур ходили нелестные слухи, история эта так и осталась неясной. Всех волновал только один вопрос: что же случилось той ночью и как умер Эдмунд? Поговаривали, что со стороны Брудера это была самооборона, но это был смехотворный довод — стоило только сравнить комплекцию двух мужчин. Тогда несчастный случай?

— Миссис Пур, мы надеемся, что вы расскажете нам о том, что видели, — чуть настойчивее повторил судья Динкльман.

Понятно, что Брудер тоже был в зале суда; он сидел под охраной судебного пристава, облаченного в форму цвета песка. В первый день заседания присяжные выслушали версию событий, изложенную мистером Айвори, и его краткую вступительную речь, в которой он сказал, что очень надеется на убедительные и точные показания миссис Пур. Тогда Линди еще не знала, что ее слова решат участь Брудера, но, сидя в зале суда, четко понимала, что от нее требуется. Она не видела Брудера с похорон Эдмунда, и вот теперь он был здесь — сидел совершенно прямо и ждал, что она скажет. Он не сводил с нее глаз, и, чтобы не разрыдаться, ей потребовалось огромное усилие воли. Ей было нехорошо, она кляла еще не родившегося ребенка за свою усталость, озноб и дурноту, но и боялась его пока еще не видного гнева. Ей было трудно сосредоточиться, но она говорила себе, что постарается, и не сводила глаз с заплетенного кроваво-красными бугенвиллеями окна над дверью. Она внимательно разглядывала кораллово-розовую помаду одной из присяжных, галстук-бабочку на шее у мистера Айвори. Его трость с серебряным набалдашником была зацеплена за ручку кресла, а сам он казался слишком уж элегантным для такого рода работы.

— Представьтесь, — сказал он.

— Линди Пур.

— Ваша девичья фамилия?

— Линда Стемп.

— Кто такая Зиглинда Штумпф?

— Так меня звали в детстве.

— А теперь вы жена капитана Уиллиса Пура?

Они с Уиллисом поженились на скромной церемонии, устроенной на зеленой лужайке. К груди она приколола снежно-белую камелию, а вуаль была такая густая, что она почти ничего перед собой не видела; лицо мужа как будто скрывал белый дым. Само собой, на свадьбе была и Лолли — в скромном саржевом костюме и шляпке с черной сеточкой, скрывавшей ее заплаканные глаза. К ногам она прижимала Паломара, как будто это был не ребенок, а живая игрушка, и тогда никто еще не знал, что с того самого дня она уже никогда, до самого конца жизни, не выпустит его из своих цепких рук. Были еще некоторые «стопроцентные», а также члены охотничьего клуба «Долина», прикрывавшиеся от солнца своими «Книгами общей молитвы». Роза помогла Линде одеться; она спросила трепетавшую невесту о сыпи на бедрах и получила ответ, что это так, ничего страшного; а Роза, на глазах у которой шанкр свел в могилу мать, ответила: «Ничего так ничего». Но Линда еще раз повторила, чтобы Роза за нее не волновалась, а к тому времени, когда она вошла в спальню, сняв вуаль, она стала миссис Уиллис Пур, хозяйкой Розы, и ясно дала понять, что горничной не пристало расспрашивать о том, что ее не касается.

— Вы недавно замужем? — спросил мистер Айвори.

Он задал еще несколько вопросов, устанавливая основные события жизни Линди, и, отвечая на них, она все время сидела, сложив руки на животе и стараясь поймать взгляд Брудера, но теперь уже он избегал смотреть на нее. Она боялась, хотя и не понимала чего. Она пришла рассказать правду: не знала, что случилось; оказалась на месте преступления, когда Эдмунд падал, но из-за темноты не было никакой возможности разглядеть, как именно он был убит. Всю дорогу в суд, вдоль побережья, она ждала последнего вопроса прокурора: «Мистер Брудер убил вашего брата?» Снова и снова в голове прокручивался ответ: «Не могу сказать».

В зале суда было душно, один из приставов потянулся и открыл окно над дверью длинной суковатой палкой. Окно распахнулось, присяжные зашевелились, закашляли, и во время этого случайного перерыва Линди почувствовала, что Брудер снова на нее смотрит. Он пристально разглядывал ее, почти так же, как, она надеялась, он разглядывал бы потом ее ребенка. Брудер казался совершенно спокойным — по крайней мере, держался так, будто его не волновала собственная участь, — но, когда пристав поставил суковатую палку обратно в угол, Линде показалось, что в глазах Брудера мелькнула тревога за нее.