Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери

Машина медленно вплыла в ворота киностудии и замедлила ход у дома моих бабушки с дедушкой.

– Э, – сказал Христос, – да это смахивает на негритянскую баптистскую церковь на Сентрал-авеню! Я не могу туда войти! Я не черный и не баптист. Просто Христос, иудей! Скажи ему, куда ехать!

На закате такси остановилось у подножия Голгофы. Иисус посмотрел вверх, на свой старый знакомый насест.

– Разве это настоящий крест? – Он пожал плечами. – Не более чем я настоящий Христос.

Я внимательно посмотрел на крест.

– Ты не можешь здесь спрятаться, Иисус. Теперь все знают, куда ты ходишь. Надо найти для тебя действительно тайное местечко, если вдруг позовут на пересъемки.

– Ты не понимаешь, – сказал Христос. – Небеса закрыты, ад тоже. Они найдут меня даже в крысиной норе или в заднице бегемота. Голгофа, плюс вино, – единственное место. Ну-ка, убери ноги с моей тоги.

Он вылил в глотку остатки вина и стал подниматься на холм.

– Слава богу, я успел сняться в своих основных эпизодах, – сказал Иисус. – Все кончено, сынок.

Иисус взял мои руки в свои. Свалившись некогда с горних вершин в пропасть и теперь задержавшись где-то посредине, он был невероятно спокоен.

– Я не должен был убегать. И никто не должен был видеть, как ты со мной разговариваешь здесь. Они принесут еще молотков и гвоздей, и ты сыграешь второго вора-статиста по левую руку от меня. Или Иуду. Принесут веревку, и вот ты – Искариот.

Он обернулся и положил руки на крест, а одну ногу поставил на маленький колышек, приделанный сбоку, чтобы легче было забираться.

– Можно последний вопрос? – попросил я. – Ты и вправду знаешь Человека-чудовище?

– Боже, да я был там в ту ночь, когда он родился!

– Родился?

– Да, черт возьми, родился, а что, это звучит странно?

– Объясни, Иисус. Я должен это знать!

– И умереть за то, что ты это знаешь, болван? – сказал Иисус. – Почему ты хочешь умереть? Иисус спасет, да? Но если я Иисус и мне конец, то и вам всем конец! Посмотри на Кларенса: бедный ублюдок. Парни, которые его брали, в страхе разбежались. А когда им страшно, они паникуют, а когда они паникуют, они ненавидят. Ты знаешь, что такое настоящая ненависть, мой мальчик? Так вот, это она: никаких любительских вечеринок, никаких скидок за хорошее поведение. Кто-то говорит «убей!», и тебя убивают. А ты ходишь вокруг да около со своими глупыми, наивными представлениями о людях. Господи, да ты не сможешь познать настоящую шлюху, если она укусит тебя, и настоящего убийцу, если он пырнет тебя ножом. Ты будешь умирать и, умирая, скажешь: «Так вот какой он», – но будет уже поздно. Так что послушайся старого Иисуса, дурачок.

– Подходящий дурак, полезный идиот. Как говорил Ленин.

– Ленин?! Вот видишь! В такой момент, как сейчас, когда я кричу: «Впереди Ниагарский водопад! Где твоя бочка?!»[241] – ты прыгаешь с обрыва без парашюта. Ленин?! Ха! Где тут ближайший сумасшедший дом?

Иисус дрожал, допивая вино.

– Полезный… – он сглотнул, – идиот. Ладно, слушай, – добавил он, ибо на сей раз его здорово задело. – Я не стану повторять это дважды. Если останешься со мной, тебя раздавят. Если будешь знать то, что знаю я, они закопают тебя в десяти разных могилах по ту сторону стенки. Разрежут на куски, по одному в каждую яму. Если бы твои родители были живы, их сожгли бы живьем. А твою жену…

Я скрестил руки на груди. Иисус отпрянул.

– Прости. А ты чувствительный. Черт, я все еще трезв. Я сказал «вучствительный». Когда возвращается твоя жена?

– Скоро.

Это слово прозвучало как звон похоронного колокола в разгар дня.

Скоро.

– Тогда слушай последнюю Книгу Иова. Все кончено. Они не остановятся, пока не убьют всех. На этой неделе все полетит в тартарары. Этот труп на стене, который ты видел. Его повесили туда, чтобы…

– Шантажировать киностудию? – сказал я словами Крамли. – Они боятся Арбутнота по прошествии стольких лет?

– Трусливые твари! Иногда у мертвецов в могилах больше власти, чем у живых. Вспомни Наполеона, он умер сто пятьдесят лет назад и до сих пор живет в сотнях книг! Его именем называют улицы и младенцев! Он потерял все и, потеряв все, победил! А Гитлер? Он будет жить еще десять тысяч лет. Муссолини? Он будет висеть вверх ногами, подвешенный в газовой камере, до конца наших дней! Даже Иисус. – Он внимательно посмотрел на свои стигматы. – Я не сделал ничего плохого. А теперь снова должен умереть. Но начиная с воскресенья меня будут иметь во все дыры, если я заберу с собой такого славного придурка, как ты. Так что заткнись. Где вторая бутылка?

Я показал ему бутыль с джином.

Он схватил ее.

– А теперь помоги мне забраться на крест и убирайся к черту!

– Я не могу оставить тебя здесь, Иисус.

– А где еще меня можно оставить?

Он выпил больше половины пинты.

– Эта штука убьет тебя! – забеспокоился я.

– Эта штука убивает боль, детка. Когда они придут за мной, меня здесь уже не будет.

Иисус полез на крест.

Я вцепился руками в почерневшее дерево креста, ударил по нему кулаками, задрав вверх лицо.

– Черт возьми, Иисус. Проклятье! Если это твоя последняя ночь на земле… ты чист?!

Он замедлил движение.

– Что?

– Когда ты последний раз исповедовался? – выпалил я вдруг. – Когда, когда?

Он резко повернул голову на север, обратив лицо в сторону кладбищенской ограды, и посмотрел за нее.

– Когда? Когда ты исповедовался? – допытывался я, удивляясь самому себе.

Его лицо неподвижно, как у загипнотизированного, было обращено на север, и это заставило меня подскочить и начать карабкаться вверх, нащупывая ногами колышки и опираясь на них.

– Что ты делаешь? – закричал Иисус. – Это мое место!

– Теперь уже нет, так, так и вот так!

Я повис, раскачиваясь, прямо за его спиной, так что ему пришлось обернуться, чтобы прокричать:

– Слезай!

– Когда ты исповедовался, Иисус?

Он уставился на меня, но взгляд его упрямо соскальзывал в сторону севера. Я тоже быстро перевел взгляд и посмотрел туда, вдоль поперечной балки креста, достаточно длинной, чтобы пригвоздить и ладонь, и запястье, и всю руку.

– Господи, вот! – сказал я.

Ибо там, словно на линии ружейного прицела, была видна стена и то место на этой стене, где висела кукла из воска и папье-маше, а еще дальше, за лужайкой с надгробиями, виднелся фасад и распахнутые в ожидании двери церкви Святого Себастьяна!

– Точно! – выдохнул я. – Спасибо, Иисус.

– Слезай!

– Уже слезаю.

Я отвел взгляд от стены, но не раньше чем увидел, как Иисус снова обращает лицо в сторону страны мертвых и церкви.

Я спустился.

– Куда ты собрался?! – прокричал Иисус.

– Туда, куда должен был отправиться еще несколько дней назад…

– Безмозглый тупица. Держись подальше от этой церкви! Опасное место.

– Церковь – опасное место?

Я остановился и поглядел наверх.

– Нет, не церковь! Но она стоит на том конце кладбища и поздно ночью поджидает всяких тупых олухов, которые заскочат в нее!

– И он туда заскакивает, верно?

– Он?

– Черт! – Меня пробила дрожь. – По ночам, прежде чем идти на кладбище, он сперва заходит исповедоваться, так?

– Будь ты проклят! – взвизгнул Иисус. – Все, теперь тебе конец!

Он закрыл глаза, что-то проворчал и начал в последний раз устраиваться на темном столбе среди сумерек и надвигающейся ночной темноты.

– Давай продолжай! Ты хочешь ужаса? Ты хочешь испытать страх? Иди послушай настоящую исповедь. Спрячься, и, когда он придет ночью – о, глухой, глухой ночью, – ты услышишь его, твоя душа содрогнется, сгорит и умрет!

От этих слов мои руки так сильно вцепились в крест, что занозы жалами впились в ладони.

– Иисус, тебе ведь известно все, верно? Расскажи мне, во имя Господа Иисуса Христа, Иисус, расскажи мне, пока не поздно. Ты знаешь, почему это тело повесили на стену, а может, это сделал Человек-чудовище, чтобы всех напугать, и кто такой этот Человек-чудовище? Скажи. Скажи.

– Бедное, невинное дитя, несчастный сукин сын. Боже мой, сынок. – Иисус посмотрел на меня сверху. – Ты умрешь и даже не узнаешь за что.

Он развел руки, протянув одну на север, другую на юг, и обхватил поперечную балку креста, словно собираясь взлететь. Но вместо этого к моим ногам упала пустая бутылка и разбилась.

– Бедный, милый мой сукин сын, – прошептал он небесам.

Я отпустил крест и спрыгнул. Когда мои ноги коснулись земли, я в последний раз устало позвал:

– Иисус!

– Убирайся в ад, – грустно сказал он. – Потому что я не знаю, где небеса…

Невдалеке послышался шум машин и голоса.

– Беги, – прошептал Иисус из поднебесья.

Но бежать я не мог. Я просто побрел прочь.

51

У собора Парижской Богоматери я встретил выходящего оттуда Дока Филипса. Он тащил пластиковый мешок и смахивал на одного из тех, кто бродит по паркам и скверам, собирая мусор острой палкой в мешок, чтобы сжечь. Он изумленно посмотрел на меня, когда я занес ногу на ступеньку, словно желая попасть на мессу.